Книга снов

Она танцует.

Я смотрю на нее, час за часом, и мечтаю о тысяче жизней.

Ее движения – гавань. Я – кораблекрушение.

Что могло бы быть у меня с ней? С женщиной, которую я почти не знаю.

Я смотрю на незнакомку и вижу нашу дочь, которая, встав ножками на ее ступни и держась за ее руки, учится танцевать вальс.

Я вижу эту чужую женщину, как я показываю ей Тай Керк, распахиваю синюю дверь и открываю все, что когда-то запер.

Она завладеет теми пространствами, и ее ясные глаза прогонят все тени, так и будет.

Я вижу незнакомку, как я целую ее нежную и непреклонную шею.

Я вижу ее в белом платье в ветхой восьмисотлетней капелле у моря, ее руки слегка дрожат, ведь для нее очевидно, что время здесь течет иначе.

Существуют места, где время истончается, там вчера, сегодня и завтра почти сливаются, и мы слышим голоса мертвых и отзвуки будущего.

И вот незнакомка обнаруживает меня, и ее глаза не спрашивают, не просят. Они просто говорят: идем!

Я киваю.

После стольких часов она подходит ко мне, у нее светло-голубой взгляд, прозрачный, такой чистоты и глубины, какой бывает только насыщенная солнечным светом вода Ируаза. В ее глазах – море, и в первый раз я не чувствую к нему ненависти.

Хочу домой, думаю я.

Возьми меня с собой.

Она не говорит. Она не прикасается ко мне.

Она подходит вплотную, и я вижу, как поднимается и опускается ее грудь. Она совсем близко, ее губы, нос на уровне моей ключицы. Я ощущаю ее тепло. Я чувствую, как пространство между нами наполняется жаром ее еще танцующего тела.

Она смотрит на меня снизу вверх, и я выдыхаю, словно в первый раз в жизни, и мне начинает казаться, будто время наконец снова пошло.

Ночью мы лежим друг напротив друга на белой свежей простыне на низкой широкой кровати в ее квартире над бывшей лавкой тюльпанов в Ист-Энде. Это лофт, а прямо над ним на крыше разбит сад, тут и живет моя танцующая воительница, тут по ночам колышутся на теплом ветерке серебристые травы, бугенвиллея открывает свои цветы звездам, а высоко поднятые клумбы выглядят как бретонские луга в июле.

В свете множества свечей мы смотрим друг на друга, все еще без слов, исследуем друг друга взглядами. Та же тоска по близости. Ее мы не в силах преодолеть, так как с близостью приходит страх. Тоска по дистанции. Разделение всего общего, нежелание становиться «мы». И в этой неразрешимой тоске мы слиты друг с другом так тесно, как ни с кем другим.

В какой-то момент она закрывает глаза, улыбается и кладет руку между нами.

Я накрываю ее руку своей.

В ту ночь я сплю спокойно, я в самом безопасном месте на свете.

День 34-й

ГЕНРИ

Я просыпаюсь, когда самолет из Ванкувера приземляется в Хитроу, на пять минут раньше положенного времени. Моя рука затекла, ее покалывает. Звук двигателей похож на сопение, мы подкатываемся к зданию аэропорта, меня мучает жажда. Но стюардессы уже нигде не видно.

Лондон укутан той ранней дымкой, которая разделяет два мира. Мир ночных бродяг, измеряющих темноту беспокойными шагами, к которому я когда-то принадлежал. И мир тех, кто рано встает, чтобы отправиться на работу. Два параллельных мира. Там, где они пересекаются – в подземке, в автобусах, в утренних ароматных пекарнях, – они игнорируют друг друга.

Ночным бродягам тошно оттого, что должен миновать еще один день их жизни, и они тащат его с собой в темноту, чтобы не сбиться с пути. А жаворонки не хотят упустить день, который им предстоит прожить.

Я знаю, где лежит ключ от квартиры Эдди, который открывает и двери грузового лифта, и ее издательства. В углублении за половинкой кирпича во внутреннем дворе, в левой щеке кролика Багза Банни^[34], нарисованного на стене.

Каждый раз я боюсь, что не обнаружу там ключа и она таким образом даст понять, что больше не ждет меня.

Не знаю, почему я страшусь этого. Эдди никогда бы так не поступила. Так – никогда. Она сказала бы мне это, глядя в глаза! Эдди – самый надежный и честный человек из всех, кого мне приходилось знать. А я знаком со многими, и она от них сильно отличается. Для нее не существует слово «возможно».

Да – это да. Нет – это нет. И то и другое абсолютно и неоспоримо. Возможно, это внушает мне страх. Если Эдвинна Томлин когда-нибудь скажет мне «нет», то пути обратно в ее жизнь для меня не будет.

И кое-что я держу от нее в тайне со дня нашего знакомства.

Сэм.

Я не рассказываю ей о своем сыне.

Ибрагима она знает, мы привозили его в аэропорт вместе с Грегом и Моникой. Сейчас он изучает юриспруденцию в Вашингтоне, его специализация – права человека.

Когда я выхожу из такси на Коламбия-роуд, на часах начало восьмого. Не спит ли она еще?

Обычно Эдди читает рукописи до трех-четырех ночи.

Я иду на задний дворик и аккуратно вытаскиваю кирпич из нарисованного кролика, шарю рукой в углублении.

Ключ, где он?

Накатывает паника, но потом я нащупываю его.

Я открываю дверь, тихо иду через издательство, по винтовой лестнице наверх и усаживаюсь на пол, прислонившись к стене спальной комнаты, которая примыкает к большому лофту. Во сне Эдди выглядит очень молодой, по-девически цветущей и юной. Ее губы сложились в дудочку, словно она только что с кем-то говорила.

Вот я сижу там и смотрю, как она спит, и мне становится спокойно. Только у Эдди я могу оставаться, и у меня не возникает желания сбежать.

Прости, думаю я. Ну как мне тебе объяснить все, что к этому привело? К тому, что Сэм появился и мне не позволено видеться с ним? Как мне сказать это в лицо, без того чтобы разочаровать тебя?

Чем дольше я молчу, тем сильнее она ужаснется. Я это знаю.

Она просыпается. И все ее члены наполняются жизнью, она напоминает дом, который простоял пустым всю зиму и в который с приходом лета возвращаются смех, желания и запахи.

Во взгляде ни намека на сон. Он манит: подойди!

Я раздеваюсь у нее на глазах, перед этим телом, похожим на гостеприимный летний дом. Не знаю, как это удается Эдди, но я, когда ощущаю ее взгляд на себе, чувствую себя красивым.

Я существую, потому что ее глаза видят меня.

– Не торопись, – шепчет она, – я не хочу ничего пропустить.

Я расстегиваю пуговицы на рубашке, ремень, снимаю штаны. Носки я никогда не ношу. Как и мой отец.

Когда я рядом с Эдди, я в состоянии иначе думать о нем.