Книга снов

Раньше. Раньше, семь недель назад, прежде, когда я был еще ребенком.

Слышно вполне определенное, но высказанное спокойно требование Эдди:

– Прекратите!

Санитары как раз выпрямили руки и ноги отца, чтобы доктор Фосс мог провести болевой тест.

– Но, миссис Томлин, для проверки моторных функций стимуляция мышечного тонуса сгибателей…

– Не делайте этого, доктор Фосс. Не надо обрушивать на меня лавину медицинских терминов, оправдывающих то, что вы собираетесь причинить ему боль. Просто не делайте этого.

Эдди приближается к доктору Фоссу, и что-то в ее повадке заставляет его отпрянуть.

– Оставьте его в покое! Немедленно! Довольно с него.

Фосси вздыхает:

– Хорошо, как скажете. – Он закрывает ручку и прячет ее в нагрудный карман. – Но чтобы гарантировать, что мы ничего не упустили…

Она так уставилась на него, что он замолк.

Эдди тихо прошипела:

– Пациент, возможно, в сознании, но его моторная система отказывает. Возможно, вы причиняете ему боль, а он не может вам сопротивляться. В качестве официального представителя больного я запрещаю проводить эту пытку. Есть еще какие-то возможности?

Доктор Фосс смотрит на доктора Сола, который смотрит на меня и потом говорит:

– Руководство нашей клиники, как известно, пожираемо алчностью. Но раз уж у нас есть Монстр, стоит его использовать.

Он имеет в виду функциональный магнитно-резонансный томограф, специальный прибор, который измеряет мозговую активность в определенных зонах. Он обошелся больнице в два миллиона фунтов и числится английским «телепатом». Кроме доктора Сола и еще троих неврологов, едва ли кто-то может истолковывать проведенные тесты так, что их результаты будут надежными, это он мне однажды объяснял: «Этот Монстр для нас заглядывает в мозг. Мы можем задавать вопросы типа: вы сегодня уже завтракали клоуном? И смотреть, есть ли реакция в медиальных префронтальных зонах. Мы можем вколоть пациенту флуоресцирующее средство и измерить уровень потребления глюкозы. Если мозг использует питательные вещества, то многое говорит за то, что он работает. Мы можем даже стимулировать моторное воображение: поиграйте в теннис, попрыгайте на одной ноге, представьте, что сжимаете кулак. Да, все это мы можем, и потом загораются разные лампочки. Как бы глупо это ни звучало, но едва ли кто-то может расшифровать все эти сигналы. Никто не знает: ага, вот эта реакция в норме, или: нет, это уж точно отклонение. Машина умна, а мы глупы».

Тем не менее Бог говорит Дмитрию:

– Подготовьте, пожалуйста, мистера Скиннера.

Потом он делает мне и Эдди знак, чтобы мы проследовали в его кабинет.

Я встаю не спеша.

Эдди убирает со лба отца волосы, они отросли рядом с местом операции. В этом жесте все: любовь, страх, невероятно много печали.

Потом Эдди смотрит на меня и тихо говорит: «Иди к нам». Она протягивает мне руку над папиной грудью. Я снимаю одноразовую перчатку, сжимаю кисть Эдди, а отца беру за правую руку. Она берет его за левую, так мы и стоим.

Эдди оглядывается, мы одни. Потом она тихо просит:

– Скажи мне, как ты это делаешь, Сэм. Как?

Я сразу понял, о чем она спрашивает.

Но не знаю, как ей объяснить.

«Mon ami, тебе не остается ничего, кроме как время от времени вступать в контакт с окружающим миром. Объясни все образами. Людям нравятся образы», – раздается важный голос будущего психолога Скотта у меня в голове.

Попытаюсь. Образы.

Я могу все, что вижу (цветные числа, запахи музыки, ароматы, из которых вырастают образы, цветную боль, ложь, ярость, чувства, память зданий), все это я могу усилить. Как будто сделать громче. Поднять регулятор вверх, до упора.

– Он тут? – спрашивает она.

Я смотрю во все еще открытые неподвижные глаза своего отца. Он за ними. Я чувствую это. Как ощущается присутствие человека за закрытой дверью. Атмосфера иная. Более плотная. Теплая.

– Да, – отвечаю я.

Она откашливается. На ее лице и недоверие, и желание верить.

– Он слышит меня? – спрашивает она, и в ее голосе тоска и отчаяние. – О чем ты думаешь?

Может быть, в ней тоже есть какой-то усилитель. Может, он есть у всех, только не все о нем знают.

Эдди смотрит на папу, и в ее лице отражается какая-то борьба.

– О Генри, – шепчет она, ее голос дрожит. – Генри, я люблю тебя.

Она поднимает его руку, целует ее, и я смотрю на монитор электроэнцефалограммы. Три отклонения подряд от обычной амплитуды.

Она отчаянно и с надеждой смотрит на меня.

– Прости, Сэм, ты, должно быть, держишь меня за дурочку, потому что я прошу тебя переводить. – Ее улыбка неуверенная и нежная, и я бы с удовольствием сказал, что с удовольствием помогу, лишь бы утешить ее.

– Как ты его чувствуешь? – снова спрашивает Эдди.

– Я об этом не думал.

– А что ты чувствуешь?

Я смотрю на отца и снова чувствую эхо волны.

– Любовь, – говорю я тихо. – Жжение. И жажду.

Эдди отпускает мою руку и бросается к коробке сзади. Потом она осторожно смачивает отцу губы и десны. Пока она проделывает это, я пытаюсь открыться еще больше. Повернуть свой внутренний усилитель до упора, в красную зону.

Я едва ли могу выдержать напряжение, потому что начинаю чувствовать не только отца. А всех. Это за гранью того, что могут почувствовать «нормальные» люди.

В каждой кровати этого зала таятся такие сильные чувства. Один заблудился в очень плохом месте, другого мучает страх смерти, третий горит от жара. Я чувствую усталость и напряжение, как струны и резинки, которые натянуты по всей комнате: забота, судорога, страх.

– Сэм? – спрашивает Эдди обеспокоенно.

И за страхом раздаются потрескивание, шепот.

– Сэм, все хорошо. Хорошо. Остановись, ты не обязан. – Эдди берет меня за плечи.

Я судорожно вздыхаю. Я не дышал, у меня кружится голова. И все же я должен ей сказать.

– Кажется, будто на него падает другой свет. Темнее, или светлее, или цветной, по нему я определяю, как дела. Если бы он мог говорить, то по голосу я бы заметил, скрывает ли он что-то. Я вижу по его телу, тут он или нет. Это… – я подыскиваю сравнение, – будто иглу опускают на пластинку. Ты знаешь, что на ней что-то записано, хотя музыка еще не начала играть. Или как чувствуешь в темной комнате присутствие другого человека, потому что в воздухе есть какое-то напряжение.

Я вижу по Эдди, что она не уверена, стоить ли мне верить. Чувствую, что она спрашивает себя, не выдумываю ли я все. Чтобы утешить саму себя. Чтобы не потерять надежду.

– Он хочет жить!

– Но достаточно ли этого, чтобы жить? Достаточно? – спрашивает она просто и устало показывает на его почти обессиленное, беспомощное тело.

В отце все неистовствует. Будто он снова и снова бьется о решетку.

Эдди права: по его лицу этого не понять.

И по пульсу тоже. Может, я ошибаюсь?

Нет. Никогда.

Я чувствую отца так отчетливо, будто говорю с ним.

– Идем, – говорит Эдди. – Идем к доктору Солу. Он расскажет нам, что может сделать.