Книга снов
Шрифт:
– Ты тут, Генри? – спрашивает она.
ДА!
Ее глаза ищут мой взгляд, и я концентрируюсь на том, чтобы достучаться до Эдди, сквозь стекло.
Пожалуйста, молю я, пожалуйста, Эдди. Неужели ты меня не видишь?
Она со смирением вздыхает. Я чувствую, как она поникла, а потом внутренне собралась.
Она не сдается. Может быть, она еще и не знает, но она не сдается никогда.
Все истории, которые она читала, показывали ей фантастические, невероятные и все же возможные уголки жизни. Она может представить себе все, как прекрасное, так и ужасное, и никогда не отворачивается.
–
Да. Под конец ужина он наливал дорогое вино мимо стаканов. Может, он был несчастлив?
– Что, Генри, если я тебе скажу, что ты иногда снишься мне? И я уверена, что это не простой сон?
По мне вдруг словно пробегает электрический разряд.
– Несколько ночей назад я даже видела море. Тебя и себя, мы были на берегу, там была небольшая церквушка.
Святого Самсона? Церковь Святого Самсона?
– Мы… – В этот момент ее теплое дыхание приближается, им она окутывает слова: – Мы любили друг друга, прямо на скале. Но потом…
Я знаю, хочется мне сказать, потом накатила волна. Я знаю эту жизнь! Она привиделась тебе во сне? Так, Эдди?
Я не успеваю вернуться к этой мысли, так как ощущаю в этот момент еще чье-то присутствие.
Кажется, будто все мои выпущенные наружу щупальца чувств скручиваются в один горячий клубок.
Я знаю, это он.
Сэмюэль Ноам.
Вот он, мой сын!
У него прекрасная душа. И в нем столько от Мало, столько…
Я вижу большого умного мужчину, который растет в нем и однажды вытеснит мальчика, спрятав его где-то глубоко внутри.
– Привет, Эд, – говорит Сэм низким голосом, они приветствуют друг друга, как подростки, кулаками. И вот он подходит, склоняется надо мной и говорит: «Привет, папа!» – и мы смотрим друг на друга. Нет, он смотрит, как Эдди, чуть мимо меня.
«Привет, Сэмюэль», – все же отвечаю я. Я смотрю на него и преисполняюсь чувствами, ощущаю, как через границу моего бытия льются счастье, и любовь, и гордость, и еще отчаяние, ведь я так глубоко впустил этого ребенка в свое сердце. Каждый миг моей жизни, моей несовершенной жизни вдруг обретает смысл, потому что есть Сэм. Потому что я по недосмотру сделал что-то верно. Я смотрю на него и люблю, той любовью, которая хочет защитить, прикоснуться, доводит до отчаяния.
Мой ребенок. Меня так тянет вернуться к жизни, потому что я хочу увидеть, как растет мой сын! Узнать, какой он, что думает о жизни, что будет делать!
Во взгляде Сэма вдруг просыпается внимание, и тогда он снова фокусирует свой взгляд. Вот оно… или?.. Да, вот оно, он смотрит на меня по-настоящему!
– Привет, папа, – здоровается он снова со мной, но на этот раз гораздо нежнее. – Вот ты где.
Он поднял глаза, они горят безграничной радостью, он смотрит на Эдди, которая сидит по другую сторону от меня, и потом с его губ срывается:
– Он здесь, Эдди. Папа вернулся.
СЭМ
Я не могу смотреть, как они пытаются разбудить его. Более того, сделать так, чтобы он «проснулся» в том смысле, как они это видят.
Он проделал долгий путь от самых дальних рубежей жизни до нынешнего состояния.
Почти до самого бодрствования.Кажется, будто он застыл в янтаре, беззвучный, обездвиженный. И все же я знаю, что он вернулся. Я чувствую тепло, которое исходит от него и которое ощутимо лишь внутренней стороной кожи.
Тем не менее лучше бы я промолчал.
Теперь они снова и снова мучают его. Хотят, чтобы он сам дышал, и все чаще отключают ему кислород на короткие периоды. Проносят туда-сюда разные предметы у него перед глазами. Его икры так сильно массируют, что на коже остаются красные отпечатки от пальцев – там, где проходит мышца, которую они разминали.
Доктор Фосс, встав за изголовьем кровати, пытается напугать его. Он внезапно хлопает в ладоши. Все вздрагивают, кроме Генри. И Мэдди. Они суют ему в руки всякие предметы, мягкие массажные мячи, зубные щетки, но он ничего не удерживает. Они вынуждают его моргнуть, посмотреть влево, сказать свое имя или спрашивают, сколько будет один плюс ноль.
«На подобные вопросы я бы не стал отвечать, даже если бы их задавала Клаудия Кардинале», – слышу я голос Скотта в голове.
Папа не двигается. Веки не трепещут. У него не учащается пульс. Ничего не подергивается.
– Мне очень жаль, папа, – говорю я тихо.
Доктор Фосс меняет положение его тела и вытаскивает ручку из кармана. Я знаю, что он задумал. Я уже видел, как он проделывал подобные тесты на других пациентах в отделении интенсивной терапии. Он сунет острый конец под ноготь большого пальца ноги. А потом под ноготь большого пальца на руке.
Я чувствую своего отца. И черную боль, которая грозит захлестнуть его. Боль от того, что он не может сделать то, что от него хотят. Потому что есть еще и другая боль. И жажда. И ярость! Ярко-красная, бушующая ярость от того, что с ним делают.
Вот они тянут его за язык. Мне больно, и я слышу, как Эдди резко вздыхает.
Отчаяние отца. Оно удивительного синего цвета, как чернила, которые растекаются. Словно он плачет и его слезы смешиваются с чернилами.
Но это не из-за тестов, а…
Потому что Эдди его не чувствует.
Она стоит у стены, прикрыв рот рукой, другой держится за живот. Ее взгляд неотрывно устремлен на отца.
Я уселся на пол у кровати Мэдди и глажу ее руку. На руках у нас антисептические перчатки.
Она подключена к аппарату искусственного дыхания, и сегодня утром у нее отказала правая почка.
– Он был тут, Мэдди, – шепчу я, – и смотрел на меня так…
Как никто еще не смотрел на меня прежде. Никто.
Как будто я самый важный человек на свете. Будто все, что он умеет, все, что знает, все свои силы израсходовал на то, чтобы сказать мне, как он гордится мной. Мной, Мэдди!
Но ничего такого вслух я произнести не могу. Даже не могу это толком сформулировать.
Чертовы слезы подступают к горлу, они соленые и горькие. Такие горькие.
Горькие, потому что это так хорошо, и внове, и уже почти позади.
Потому что я не знал, как это страшно: быть для кого-то целым миром.
Я для своего отца – целый мир!
Не могу вместить это чувство, и потому плачу слезами ярости и держу руку Мэдди. Представляю, что она тоже держит мою и утирает мне слезы. Раньше мне было бы от этого неловко.