Когда наступает рассвет

— Насчет конца света ничего не могу сказать, — усмехнулся моряк. — А вот про Петроград скажу: старым порядкам там положен конец. Царя смахнули, министров в крепость отдыхать отправили. Лучше такого светопреставления, по мне, и не надо… Слушай, дядя Елесь! По-честному скажу: расплачиваться мне с тобой нечем. Хочешь, отсыплю махорочки на пару закруток. Сам понимаешь, не к теще на блины ездил.

— Да это я понимаю: чего взять с матросика? Угости русским табачком, выкурим по цигарке — и разъедемся. По сердцу пришелся ты мне, паря. Всю дорогу распевал да забавлял рассказами. Поеду потихонечку до своего Кодзвиля. А ты, милый, дойдешь ли до дому-то? Может, еще подвезти?

— Зачем? Не надо больше. До Кируля рукой подать! Не успеешь ты на своем рысаке до ворот дотащиться, как я у бабушки Федосьи буду на печке портянки сушить. Прощай, дядя Елесь! Сто лет живи и еще малость прихвати. Полундра! Вот и снова я дома.

Моряк закинул котомку за плечи, прихватил чемоданчик и, поддерживая свободной рукой карабин на ремне, зашагал в сторону Кируля.

Тем временем стемнело. Небо отливало густой холодной синевой. Колючими осколками льдинок поблескивали звезды. Ими был усыпан весь небосвод. Мороз заметно крепчал.

На северной стороне небо выглядело светлее и было похоже на колыхавшийся прозрачный шелковый занавес. Начинало играть северное сияние. Оно проступало все ярче, переливаясь мягкими причудливыми полутонами, иногда пробегало бледно-зеленой волной, вспыхивало холодным огнем и снова угасало, тлея, как подернутые пеплом угли.

Стараясь не замечать холода, моряк шел по кривым улицам уверенно, словно по палубе судна. Он жадно вглядывался в знакомые дома, примечая, где и что изменилось.

Но город был все таким же: те же деревянные дома с тускло освещенными окнами, сараюшки, бани в глубине дворов, дощатые заборы, изгороди.

В конце Спасской улицы, на углу, выделялся большой двухэтажный дом с ярко освещенными окнами. Здесь помещался городской клуб, или, как его возвышенно называли, Благородное собрание. Проходя мимо, матрос заметил у ограды коня, запряженного в легкие санки. Видать, кто-то из купцов прикатил гонять пульку. В освещенных окнах, как китайские тени, то появлялись, то исчезали силуэты людей. Приглушенно доносились звуки веселой танцевальной музыки. Видимо, забавлялись купеческие дочки с бездельниками из чиновников.

Матрос завернул за угол и зашагал темным проулком. И здесь все те же рубленные из бревен домики, сугробы до самых окон. Тихо и безлюдно. На Тюремной улице маячил городской острог, обнесенный глухой стеной из частокола. За этой стеной томились ссыльные, отправляемые по этапу, и другие арестанты. Острог пользовался дурной славой в городе. Матери пугали им не в меру расшалившихся детей. Впрочем, боялись его не только дети.

Впереди показалась кирульская церковь. Несколько дальше, на отшибе, почти у самого берега, стояла старая кузница, где работал ссыльный Мартынов.

«Где ты теперь, Василий Артемьевич?» — вздохнул матрос и, поправив ремень карабина, ускорил шаги.

Но вот и знакомая избенка. Она все такая же ветхая, вся окружена сугробами, из которых выглядывали стояки покосившейся изгороди, чуть поодаль едва просматривается в темноте малюсенькая баня. Под окном у стены, где обычно складывали дрова на зиму, ни полена. Снег у крыльца давно не расчищался…

«Видать, не весело живется!» — подумал удрученно моряк. Он поднялся по шатким ступенькам крыльца, прошел через темные сени, привычно нащупал ручку двери, дернул на себя и, наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, перешагнул порог.

— Здравия желаю! — громко сказал он, закрыв за собой печально скрипнувшую дверь. На его приветствие никто не ответил. Прислонив карабин к стене, Проня (а это был он) скинул котомку и огляделся.

В избе царил полумрак. И только пространство над голбцем и верхняя часть глинобитной печки были освещены коптилкой, поставленной на опорный брус широких крестьянских полатей. От ее зыбкого неверного света изба казалась еще более мрачной и неуютной.

Осмотревшись, матрос заметил на печке притаившихся детей: мальчика лет семи и девочку года на два младше. Они, прижавшись друг к другу, испуганно наблюдали за невесть откуда явившимся незнакомцем.

— Чьи вы, ребятки? — подойдя к голбцу, спросил матрос.

Мальчонка с темными вьющимися волосами недружелюбно нахмурился и вытащил откуда-то из-за спины старый валенок. Белокурая девочка, наматывая на лучинку лоскутки, отозвалась тоненьким голоском:

— Мы — мамины.

— Какой мамы?

— Нашей!.. — сказала девочка таким тоном, словно на свете существовала только одна мама и уточнять это было не нужно.

— Понятно! — улыбнулся Проня и шагнул к печке: хотел приласкать детишек. Но едва он двинулся к ним, мальчик, замахнувшись валенком, крикнул:

— Не подходи, а то стукну по башке!

— Так-таки и стукнешь?

— Стукну.

— А как тебя звать, герой?

— Васюком его зовут, — бойко отозвалась девочка.

— А тебя как?

— Меня Сашук.

— А я Проня. Вот и познакомились…

— Ты кто? — все еще сжимая в руке валенок, спросил мальчик. — Цыган?

— С чего это ты решил, Васюк?

— Мама поехала в лес за дровами, сказала: «Будете шалить, придет цыган, сунет в котомку и унесет с собой!» — косясь на походную котомку, сказал мальчик.

Матрос рассмеялся. Он сунул руку в карман бушлата, порылся в нем, но ничего подходящего не нашел и сделал попытку подняться на голбец. Но детишки в один голос завопили от испуга.

В соседней комнатушке кто-то зашевелился, послышалось кряхтение, покашливание. Затем, шаркая изношенными валенками, вошла старуха, ласково спросила:

— Чего расшумелись, дитятки? Господь с вами!.. — Тут она заметила матроса и удивилась: — Никак чужой у нас?

— Не узнала, бабуся? — улыбаясь во весь рот, отозвался моряк и, широко раскинув руки, шагнул ей навстречу: — Это я, бабушка. Непутевый твой Пронька.

— Пронюшка? И в самом деле он, мой ненаглядный. Точно с неба свалился, золотой сыночек. Вот счастье-то! — Старая Федосья прильнула к груди матроса, обхватила его высохшими жилистыми руками. Слезы бежали по ее морщинистому лицу. Она начала причитать: — Пресвятая богородица! Святые угодники! За что мне, старой, такое счастье привалило? Я ведь не ждала уже тебя и не надеялась увидеть живым! Думала — так и придется умереть, не повидав, сердешного, не услышав твоего голоса… Уже ладилась в поминальничек записать. А вот же, не забыл господь мои молитвы, снова мы встретились, ласковый мой. Раздевайся, Пронюшка. Скидывай дорожную одежду! Чай, домой пришел, к своей бабушке!