Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века
Шрифт:
Весьма характерно, что к празднествам в честь получения юным наследником престола титула принца Уэльского Бен Джонсон сочиняет «рыцарскую» маску, где действуют король Артур, Озерная Леди и т. д. Королева Анна весьма поощряла устремления принца и желала втянуть в его круг Генри Ли – само воплощение духа елизаветинской эпохи, особенно учитывая, что, будучи с 1578 по 1590 год организатором королевских турниров, сэр Генри слыл эталоном английского рыцарства. В 1608 году мать принца Генри, королева Анна, навещает Генри Ли в Дитчли, а вскоре после визита посылает ему в знак признательности драгоценное ожерелье со своей миниатюрой, на что в ответ Генри Ли дарит принцу специально заказанный для него рыцарский доспех: [385] жест этот был совершенно однозначно воспринят всем придворным окружением. [386]
385
Chambers E. K. Op. cit. P. 209–213.
386
Herman Peter C. «Is This Winning?»: Prince Henry's Death and the Problem of Chivalry in «The Two Noble Kinsmen» // South Atlantic Review. Vol. 62, No. 1. (Winter, 1997). P. 4.
Моделью
387
Ibid. P. 2
Энтони Роли указал, что Сатурн на полотне Пика имеет явственное сходство с дошедшими до нас изображениями Генри Ли, [388] а его роль в качестве устроителя рыцарских турниров при Елизавете поясняет мотивацию замены косы как атрибута бога на турнирное копье. Кроме того, весьма похожее изображение Сатурна присутствует на фронтисписе «Первой книги песен и арий» (1597) лютниста и композитора Джона Доуленда, [389] а у него есть несколько произведений, написанных на стихи Генри Ли, так что вполне можно предположить: «моделируя» свой образ для полотна Роберта Пика, Ли отсылал художника к соответствующему изображению, показав фронтиспис книги из своей библиотеки. Заметим: данная работа Пика – последний из известных нам прижизненных портретов сэра Генри Ли – обыгрывает те же «сатурнианские» мотивы, что и портрет работы Антониса Мора – первое из дошедших до нас изображений елизаветинского вельможи.
388
Rooley Anthony. Time stands still: devices and designs, allegory and alliteration, poetry and music and a new identification in an old portrait // Early music. Vol. 34, m. 3. August 2006. P. 443–460.
389
Ibid. P. 446–447, 455–458. Заметим, что фронтиспис этот повторял фронтиспис «Космогонического зерцала» Уильяма Канингама (1559), а патроном последнего был Роберт Дадли, граф Лестер, один из ближайших друзей Генри Ли. Кроме того, этот же фронтиспис был использован при издании «Основ геометрии древнейшего философа Евклида из Мегары», напечатанных в 1570 г. с предисловием известного елизаветинского математика и астролога Джона Ди, который был наставником Роберта Дадли в дни его юности и тоже пользовался его покровительством.
Франсуа Клуэ. Дофин Генри II. Ок. 1543 г. Коллекция Джона и Доменики Менил
Сэр Генри становится воплощением Времени-Сатурна и вместе с тем – некой символической фигурой, вобравшей в себя сам дух елизаветинской эпохи. Эпохи, чьи вкусы во многом были пусть не сформированы, но оформлены им. Чаемый елизаветинским двором миф о рыцарстве в ходе «срежиссированных» Генри Ли турниров облекся плотью и кровью: соединившись с возрожденными рыцарскими ристалищами, он породил свою литературу – от «репортажных», в чем-то напоминающих ритмизованные светские хроники, поэм Джорджа Пила до шедевров английской ренессансной литературы – «Аркадии» Филипа Сидни и «Королевы фей» Эдмунда Спенсера; вызвал к жизни свои живописные формы – миниатюру, изображавшую портретируемого в полный рост; активизировал язык аллегорий, который стал активно использоваться при дворе, в том числе и для ведения политической полемики и борьбы за власть, как в случае фаворита королевы, графа Эссекса, и главы Тайной канцелярии Ее Величества – Роберта Сесила. При этом, будучи истинным аристократом, сэр Генри Ли стал не столько творцом, сколько «центром кристаллизации», вокруг которого обретали форму некоторые художественные идеи, «витавшие в воздухе». Самому сэру Генри принадлежит всего лишь с полдюжины стихотворений, несколько турнирных речей и, возможно, некоторые «программы» действ, сопровождавших турниры, но его роль в качестве одного из создателей «культурного поля» елизаветинской эпохи весьма велика.
Конструирование личности и набор «поведенческих масок» в елизаветинской Англии
В мемуарах сэра Джеймса Мелвилла, приехавшего в 1564 г. с посольством от Марии Стюарт Шотландской (ил. 45) ко двору Елизаветы I Английской (ил. 43) для переговоров о возможном браке вдовствующей Марии с кем-то из английских лордов, после чего, со временем, она унаследует английский престол, приведен следующий эпизод.
Желая продемонстрировать свою искреннюю приязнь к шотландской кузине, Елизавета, в знак доверия к ее послу, показала сэру Мелвиллу свою коллекцию миниатюр. Она провела Мелвилла через анфиладу дворцовых покоев Уайтхолла в свою опочивальню и «открыла секретер, где лежало множество миниатюр, завернутых в бумагу, на которой почерком самой королевы написаны были имена всех, кто изображен на портретах.
Первым она достала портрет, на обертке которого было написано: «Лик моего лорда». «Держа в руке свечу, я придвинулся ближе, чтобы рассмотреть, чей портрет назван таким образом. Королева явно испытывала колебания, показывать ли мне его; однако явленное мной настойчивое желание взяло вверх и я обнаружил, что это – портрет графа Лестера.
Я выразил готовность отвезти эту миниатюру домой, моей госпоже; однако королева отклонила эти притязания, ссылаясь на то, что она располагает лишь одним-единственным портретом графа. Тут я заметил Ее Величеству, что у нее рядом – сам оригинал, ибо видел, как Лестер на другом конце комнаты беседует с Госсекретарем Сесилом. [390] Следом королева достала портрет моей госпожи и поцеловала его, а я осмелился поцеловать руку ей, чтобы засвидетельствовать мою великую любовь к той, что послала меня сюда. После этого королева показала прекрасный рубин, размером не меньше теннисного мячика. Я заметил, что в знак своей приязни она могла бы послать моей госпоже этот рубин или портрет графа Лестера. Ответ Ее величества был следующим: если моя королева будет следовать ее советам, то со временем к ней перейдет все, чем сейчас владеет она сама; после паузы она объявила о решении послать моей госпоже, в знак своего расположения, прекрасный бриллиант». [391]
390
Уильям
Сесил занимал пост госсекретаря с 1558 по 1572 г.391
Memoirs of Sir James Melville of Halhill, 1535–1617. Ed. A. Francies Steuart. New York, 1930. P. 94.
Николас Хилльярд. Роберт Дадли, граф Лестер. 1576. Национальная портретная галерея, Лондон.
Обратим внимание: всю эту сцену Елизавета выстраивает подчеркнуто доверительно – она проводит посла в самое сердце дворца, в свою опочивальню, демонстративно колеблется, показывать ли гостю миниатюру, тем самым давая ему понять, насколько она ей дорога (по своей ценности миниатюра приравнена к рубину размером с теннисный мячик, но в этой сцене она выступает как сокровище большее, чем драгоценный камень – как некое интимное сокровище Елизаветы). По сути, пригласив посла осмотреть ее коллекцию миниатюр, королева приглашает сэра Мелвилла к своеобразному исповедальному откровению с ее стороны.
Неизвестный англо-нидерландский художник. Уильям, Сесил, барон Бёрли. 1560-е гг. Национальная портретная галерея, Лондон
Откровение это тем более необычно, что в качестве самого интимного сокровища Елизавета демонстрирует Мелвиллу портрет графа Лестера… переговоры о браке которого с Марией Стюарт – цель приезда сэра Мелвилла в Англию.
Но важно, что при этой подчеркнуто доверительной сцене присутствуют посторонние – Госсекретарь Уильям Сесил и… сам граф Лестер.
Доверительность и приватность становятся частью тонко выстроенного спектакля, что понимают все его участники.
Для нас важно особое соотношение частного и публичного, присущее той эпохе, о котором свидетельствует эта сцена.
Отметим пока, что своеобразным маркером зоны интимного выступает здесь миниатюра.
А теперь прочтем, держа в памяти эту сцену, начало одного из самых знаменитых стихотворений Донна – «Шторм. Послание Кристоферу Бруку»:
Thou which art I, ('tis nothing to be soe)Thou which art still thy selfe, by these shalt knowPart of our passage; And, a hand, or eyeBy Hilliard drawne, is worth an history,By a worse painter made; and (without pride)When by thy judgment they are dignifi'd,My lines are such…[Тебе, который есть я (<хотя в мире> нет ничего, что было бы подобным)/ Тебе, который, при всем том, есть ты сам, – и само это есть свидетельство расстояния, нас разделяющего; и <как> одна лишь рука иль зрачок,/ нарисованные Хилльярдом, стоят <болыпого> исторического полотна,/ нарисованного худшим, чем он, художником; (без гордыни),/ когда расценишь, чего достойны,/ эти строки…]Донн с первой же строки декларирует особо доверительные отношения с адресатом послания, [392] строя «Шторм» как речь, обращенную к ближайшему из друзей, то есть – разговор в высшей степени частный. И упоминание здесь имени Николаса Хилльярда, лучшего, непревзойденного миниатюриста той эпохи (ил. 44) подчеркивает эту авторскую установку на приватность «беседы», ибо миниатюра как живописный жанр существовала именно в «зоне приватности». Если портрет маслом писался, как правило, в полный рост и представлял модель в ее роли «публичного человека», при всех регалиях и символах, присущих ей как «государственному деятелю, воину, придворному фавориту», то миниатюра ограничивалась изображением лица, плеч, иногда – рук и представляла модель в роли «возлюбленного или возлюбленной, жены, близкого друга». [393] Как говорит в «Трактате об искусстве миниатюры» художник и ювелир Николас Хилльярд «сии малые изображения весьма подходящи для того, чтобы служить людям благородным, будучи размерами невелики, а манерой изображения – весьма приватны, они есть портреты или изображения самих владельцев, людей, равных им своим положение и тех, кто особо им интересен…» (выделено нами. – А. Н.). [394] Миниатюра была призвана напоминать владельцу о том, кто на ней изображен – часто она выступала даром, признанным подчеркнуть привязанность [Gaunt 1980: 40] и особые узы, соединяющие получателя и дарителя. [395]
392
Отметим, что стихотворные тексты Донна в принципе адресованы «избранным» – «То the Understanders», «тем, кто понимает», как то было сформулировано в обращении к читателям, открывавшем книгу стихов, изданную после его смерти.
393
Mercer Eric. Miniatures/ Oxford History of English Art. English Art 1553–1625. Ed. by E. Mercer. Vol. 8. Oxford, 1962. P. 196.
394
Ralegh Hilliard Nicolas. A Treaties Concerning the Arte of Limning. Ed. R. K. R.Thornton and T. G. S. Cain. Hatfield, Hertfordshier, 1981. P. 65.
395
Отчасти сходные функции выполняли в XVIII–XIX вв. при русском дворе табакерки с портретом государя, подносимые как награда в ознаменование некоей заслуги одариваемого перед императором или страной. Заметим, что генетически эти табакерки восходят именно к медальонам с вмонтированным в них миниатюрным портретом.
Но важно, что при всей «установке на приватность» «Шторм» был едва ли не самым известным при жизни поэта стихотворением Донна, о чем мы знаем по количеству дошедших до нас списков этого послания. Тем самым публичное и частное взаимодействуют в этом донновском стихотворении столь же парадоксально, как и в упомянутой выше сцене между королевой Елизаветой и Джеймсом Мелвиллом.
Приведем еще одну историю, случившуюся в конце 1590 гг., которую анализирует в своей книге «Эстетика культуры» специалист по социальной истории Ренессанса Патриция Фумертон, [396] отталкиваясь от анекдота, рассказанного Уильямом Брауном в одном из писем графу Шрюсбери:
396
Fumerton Patricia. Cultural Aesthetics. Renaissance Literature and the Practice of Social Ornament. Chicago and London, 1991.