Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века
Шрифт:
«К Вашему вящему удовольствию, милорд: сэр Джордж Кэрью договорился со мной касательно того, как Ее Величество может получить доход от каррака, каковое предложение было сделано мною раньше. Право слово, мною движет не стремление приписать себе какие-то заслуги, а лишь надежда обрести свободу и, возможно, благосклонность Ее Величества…
Вкратце сообщаю Вам милорд: из пятисот тысяч тонн груза на борту судна Ее Величеству принадлежит лишь тысяча сто тонн, < что составляет> в денежном выражении восемнадцать тысяч фунтов, причитающихся Ее Величеству, но к ним еще следует полторы тысячи фунтов компенсации, в каковую сумму обошлось Ее Величеству снаряжение двух кораблей… Окончательная же прибыль Ее Величества от экспедиции составляет одну десятую часть <от общей добычи>, а от двухсот тысяч фунтов (так я оцениваю стоимость <груза> каррака) это составит лишь двадцати тысячи фунтам, ибо я знаю, что Ее Величество не станет отчуждать права у своих подданных <…> Если бы Ее Величество организовала это плавание, взяв все издержки на себя, оно обошлось бы ей в сорок тысяч фунтов, тогда как экспедиция стоила ей лишь полторы тысячи, не считая двух ее кораблей. Вместо двадцати тысяч фунтов <причитающейся Ее Величеству добычи> я подношу сто тысяч, не задевая никого <из тех, кто выступал организаторами экспедиции>, а поступаясь лишь своими интересами, что надеюсь, будет сочтено <проявлением> исполненного глубокой веры искреннего желания услужить ей.
Восемьдесят тысяч фунтов – это более, чем когда-либо случалось кому-то преподнести Ее Величеству в дар. Если Богу было угодно
На следующий день после этого письма королева подписывает приказ об освобождении Рэли. [409]
Здесь мы можем видеть, что с разными партнерами по коммуникации Рэли выбирает разные стратегии поведения: с лордом Бёрли он откровенно торгуется, с королевой же ведет себя, как отвергнутый влюбленный. Но все эти действия направлены к достижению одного результата: ему надо получить прощение за тайный брак, лично задевающий королеву. При этом Елизавета знает как об адресованной ей поэме, так и о предлагаемой Рэли сделке. Казалось бы, одно несовместимо с другим. Но в итоге Рэли получает чаемую свободу – как Роберт Кэри получает причитающееся ему жалованье. Елизавета не была столь тщеславна, чтобы не видеть истинных, прагматичных мотивов своих подданных, однако в обоих случаях она принимает их «игру», не объявляя ее лицемерием. И Рэли, и Кэри в соответствующей ситуации просто выбирают определенный код поведения, ориентируясь на соответствующий культурный образец: рыцарь и прекрасная дама. И несмотря на то, что сама ситуация, в которой они этот образец «разыгрывают», лежит в совершенно иной плоскости, их поведение принимается партнером – и, более того, определяет его рисунок поведения. Здесь действия сторон каждый раз строятся как маленький спектакль внутри определенного поведенческого сценария-парадигмы и в рамках этого сценария рассматриваются как совершенно легитимные. Следующая интеракция может предполагать совершенно иной сценарий – и иной рисунок ролей. Маски легко меняются – порой на взаимоисключающие, но это не порождает сбоя в восприятии партнера. А из этого следует, что мы имеем дело с совершенно иными представлениями о единстве личности: для той эпохи личность человека носит «фасеточный» характер – она сложена из отдельных изолированных поведенческих паттернов, диктуемых данной ситуацией и успешных в той мере, в которой партнер по общению считывает этот паттерн и готов его принять.
408
Letters of Sir Walter Ralegh. Ed. by Agnes Latham and Joyce Youings. Exeter, 1999. P. 78–79.
409
Op. cit. P. 80.
Известна история о том, как поэт Эдмунд Спенсер несколько часов дожидался аудиенции у своего покровителя Филипа Сидни. Наконец, протомив посетителя несколько часов в приемной, Сидни соизволил к нему выйти: да, он знал, что его ждут, но не мог оторваться от чтения «Королевы фей» [410] – написанной Спенсером! Современное сознание склонно трактовать эту ситуацию как демонстративное аристократическое пренебрежение по отношению к тем, кто стоит ниже на социальной лестнице: в жилах Сидни текла королевская кровь, тогда как Спенсер был всего лишь сыном купца, занятого розничной торговлей платьем. Но возможна и иная интерпретация: Сидни подчеркнуто вел себя со Спенсером как поэт – с поэтом. Очарованный «Королевой фей», он забыл о реальности – это ли не высшая похвала автору поэмы! То, что в одной парадигме прочитывается как унижение, в другой превращается в апологию.
410
Kernan Alvin B. The Playwright as Magician. Shakespere's Image of the Poet in the English Public Theater. London, 1979. P. 18.
Вспомним здесь шекспировского «Гамлета». Поведение принца с теми, кто окружает его в Эльсиноре, строится именно на «фасеточном» принципе: с Горацио, Полонием, Лаэртом, Розенкранцем и Гильденстерном и другими он каждый раз разыгрывает определенную интермедию, диктуемую только данной ситуацией и почти никак не связанную с тем, как он проявлял себя в предшествовавший этой ситуации момент. За патиной времени мы не всегда различаем острую актуальность, которой проникнуты шекспировские пьесы: как не парадоксальным покажется это сравнение, «Гамлет» был не менее «злободневен», чем «Отцы и дети» Тургенева.
Исаак Оливер. Портрет молодого джентельмена (Филипа Сидни?). Ок. 1580. Коллекция Бергера, Денвер. Музей королевы Виктории и принца Альберта, Лондон
Само «фасеточное» сознание и обуславливаемый им выбор линии поведения в каждой ситуации не в последнюю очередь связаны с тем, что английской жизни той поры была присуща очень сильная социальная динамика, когда сотни людей стремительно всходили по социальной лестнице – а значит, социальный опыт, приобретенный им в детстве и юности внутри той среды, выходцами из которой они были, переставал работать, и они нуждались в усвоении новых типов поведения, часто – контрастных по отношению к тем, которые были привиты им изначально. Так, Томас Мор – сын лондонского адвоката, пусть даже весьма успешного, но – живущего с судебных гонораров, возводится в рыцарское достоинство, становится спикером Палаты общин, а затем и лорд-канцлером и доверенным лицом Генриха VIII. Спенсер – сын мелкого купца – получает пожалованные ему Короной солидные земельные владения в Ирландии – континентальной колонии Англии и становится уважаемым джентльменом-землевладельцем. Кристофер Марло – сын сапожника – получает степень в Кембридже. Шекспир – сын перчаточника – получает личный герб и покупает второй по величине дом в родном городе. [411]
411
Greenblatt Stephen. Renaissance Self-Fashioning. From More to Shakespear. Chicago, London, 1984. P. 224–228.
Все это формировало своеобразную привычку «к полифоническому переживанию толпы-в-себе, – как определяет это исследователь ренессансного искусства М. Н. Соколов, – переживанию разных социальных ролей, которые соизмеряются с единой и универсальной божеско-человеческой школой, подобно тому как красота и безобразие не противостоят антагонистически, но составляют ступени единой платонической лестницы, иллюстрирующей умственное просветление материи». [412]
Приведем в качестве характерного примера гороскоп, составленный для себя Иоганном Кеплером, когда ему было 26 лет: «Человеку этому на роду написано проводить время главным образом за решением трудных задач, отпугивающих других… Даже непродолжительное время, проведенное без пользы, причиняет ему страдание… Вместе с тем он питает к работе непреодолимое отвращение, столь сильное, что часто лишь страсть к познанию удерживает его от того, чтобы не бросить начатое. И все же то, к чему он стремится, прекрасно, и в большинстве случаев ему удавалось постичь истину…
412
Соколов M. H. Мистерия соседства. M., 1999. С. 367.
Причины кроются отчасти во мне, отчасти – в судьбе. Во мне – гнев, нетерпимость по отношению к
неприятным мне людям, дерзкая страсть строить насмешки и потешаться, наконец, неуемное стремление судить обо всем, ибо я не упускаю случая сделать кому-нибудь замечание. В моей судьбе – неудачи, сопутствующие всему этому. Причина первого заключается в том, что Меркурий находится в квадратуре с Марсом, Луна – в тригоне с Марсом, Солнце – в секстиле с Сатурном, причина которого – в том, что Солнце и Меркурий пребывают в VII доме…Авраам Боссе. Меланхолия. 1634–1650. Британский музей, Лондон
Храбрость в жизни, преисполненной опасностями, чужда ему, возможно, потому, что эти аспекты не имеют отношения к Солнцу. Примерно так обстоит дело с легкомыслием, отсутствием храбрости, гневливостью, пристрастиям и всем прочим, в чем его обычно упрекают. Теперь речь должна идти о сторонах его состояния и характера, снискавших ему определенное уважение: о скромности, богобоязненности, верности, честности, изяществе. Наконец, нельзя не упомянуть о том, что заложено в середине или из чего смешивается хорошее и дурное: например, о его любознательности и тщетном стремлении ко всему самому возвышенному». [413] Из этого описания мы видим: личность воспринималась в ту эпоху как сложный ассамбляж качеств чрезвычайно разнородных, едва ли не исключающих друг друга, и проявляющихся сообразно той или иной ситуации.
413
Кеплер И. О себе/ И. Кеплер. О шестиугольных снежинках. М., 1982. С. 171–173, 175, 185–186.
Своего рода комментарием к этому представлению является мемориальный портрет сэра Генри Антона работы неизвестного художника (ил. 42). Советник королевы, солдат, посол, радушный хозяин поместья – все эти, как и множество других ролей сэра Генри, которые ему приходилось играть при жизни, разом представлены на картине, в чем-то напоминающей иконописное житие с клеймами – и все же разительно от него отличающейся.
За всей этой сменой ролей-масок, игрой на сцене мира мыслилась и некая константа, присущая человеку и данная ему от рождения, в силу принадлежности к определенному роду. Так, друг поэта, «образцового придворного», политика и полководца Филипа Сидни (ср. портреты на с. 126, 240, 241) Фулк Гревилл, составивший его первую биографию (а по сути – апологию, но не Сидни-поэта, а Сидни-политика, посвятившего жизнь служению английской Короне) писал: «Людям свойственно разбираться в породах лошадей и домашнего скота, но немногие из нас дают себе труд помыслить, что подобно тому как разные гуморы, смешавшись в теле человека, определяют его телосложение, [414] так и каждая семья имеет преобладающие качества, которые, соединившись в тех, кто вступает в брак, определяют тинктуру потомков». [415] Личность человека мыслилась как предопределенная качествами семьи, рода. Устойчивый, из поколения в поколение наследуемый набор качеств рода можно обозначить как неизменную и известную хотя и податливую, подобно глине, основу личности. Все многообразие индивидуальных проявлений – масок, ролей, поступков – человека выступало как форма для этой основы. Девиз фамильного герба пытался зафиксировать в абстрактной идее эти характерный черты, передаваемые родом из поколения в поколение. [416] Личность здесь не спонтанно творится всякий раз, а отливается в ту или иную форму.
414
Гревилл ссылается здесь на медицинскую теорию той эпохи, согласно которой преобладание той или иной жидкости в организме определяют характер и телосложение человека: холерик, у которого преобладает желчь, будет сухощав и вспыльчив, сангвиник, у которого в организме доминирует кровь, будет горячим деятельным здоровяком, и т. д.
415
Greville Fulke. A Dedication to Sir Philip Sidney/ The Prose Works of Fulke Greville, Lord Brooke. Ed. By John Gouws. Oxford, 1986. P. 4.
416
Об этом измерении геральдики см.: Головин Е. Лексикон / Майринк Г. Ангел Западного окна. СПб., 1992. С. 496–498].
И лишь смерть «фиксирует» личность, придает ей завершенность и окончательность. Как писал Самуэль Дэниел в «Траурной поэме на смерть графа Монжоя»:
This action of our death especiallyShewes all a man. Here only he is found. [417] [Именно наша смерть/ показывает человека, как он есть. Только [в смерти] он явлен]Устами Монжоя Дэниел говорит в поэме:
And as for death, said he, I do not wey,I am resolv'd and ready in this case.It cannot come t'affright me any way,Let it looke never with so grim a faceAnd I will meete it smiling: for I knowHow vaine a thing all this worlds glory is… [418] [Что касается смерти, – сказал он, – / Она меня не тяготит,/ Мне отпущены грехи и я к ней готов./ Она ничем не может меня испугать,/ Пусть не глядит столь мрачно, / Я встречу ее с улыбкой, ибо я знаю,/ Какая тщета – вся земная слава…]417
Daniel Samuel. Complete Works in Verse and Prose. By Hazel, Watson and Viney, Ltd., 1885. for the Spencer Society. P. 142.
418
Указ. соч. P. 142.
До момента смерти человек пребывает всего лишь открытой возможностью, о которой Августин сказал: «Все мы – гусеницы ангелов». Возрождение несколько изменило эту формулу, сделав акцент на индивидуальном волении человека – оно подняло на знамя рассуждение Пико делла Мирандолы о том, что «человек – творение неопределенного образа». Творец долго не мог найти его обличье, ибо «все было распределено». И тогда «установил лучший творец, чтобы тот, кому он не смог дать ничего собственного, имел общим с другими все, что свойственно отдельным творениям… и, поставив его в центре мира, сказал: „Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению… Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные“. Можешь стать, – продолжает Господь, – растением, животным, небесным существом, ангелом и сыном Бога». [419]
419
Пико делла Мирандола, Джованни. Речь о достоинстве человека (пер. М. Л. Братиной)/ Чаша Гермеса: Гуманистическая мысль эпохи Возрождения и гуманистическая традиция. Сост. АФ. Кудрявцев. М., 1996.С. 216.