Колодец и бабочка

– Какая вы дрянь ужасная, Егор Петрович, – вдруг страшным басом сказала Коляда.

Выходцев даже подскочил на стуле, как чертик-попрыгунчик:

– Вот так так! Это что за новости? Я вдовец, переживаю душевную травму, делюсь наболевшим, а меня оскорбляют в моем же присутствии? Наталья Леонидовна, обратите внимание! При вашем, можно сказать, попустительстве происходит надругательство!

«Хоть бы и вправду кто-нибудь надругался над тобой», – устало подумала Наташа.

Не вызывало никаких сомнений, что сейчас Выходцев помчится с кляузами в дирекцию, он вообще был сутяжник, о чем неоднократно с гордостью извещал публику. А в дирекции сидит Коростылева, истово верящая, что мужчины в стенах «Атланта» представляют большую ценность, чем женщины, по причине своей малочисленности. И нетрудно вообразить, чем это все закончится.

Она взглянула на Коляду. Та выглядела так, словно ее в одежде загнали под душ. Даже брови вспотели.

Наташа выдержала паузу, переключила внутренний регистр. И безразлично, как если бы разбирала детскую ссору в песочнице, сказала:

– А не надо, Егор Петрович, здесь делиться наболевшим, мы не группа психологической поддержки, нас в таком качестве никто не заявлял. – Старикашка открыл было рот, но Наташа продолжала настойчиво и ровно, держа внутреннего завуча собранным и ненавидящим всю эту школьную кодлу: – От имени Елены Викторовны приношу вам свои извинения. Но впредь настойчиво прошу держаться темы урока.

На этом все и рассосалось.

Однако всеобщее воодушевление, вызванное Зиночкой с ее ванильными дарами, улетучилось. Аудитория погрузилась в болезненное молчание. Ни обычных шуток, ни дурашливых пикировок между Риммой и Лидией Васильевной… Наташе показалось, будто даже рисунки у них поблекли.

После урока она, кипя от ярости, вышла продышаться в парк. Только что закончился дождь. Лужи были темно-коричневые с золотистым оттенком – будто кто-то шел и старательно разливал из половника по выемкам в асфальте грибной бульон. Наташа отчетливо представила этот половник, не половник даже, а здоровенную хохломскую ложку, которая у нее дома использовалась для блинного теста. Ложка была страшно неудобна тем, что ее нельзя было мыть в посудомойке, но по неведомой причине блины и оладьи хохломского разлива получались ровными, пухлыми, дырчатыми и невозможно вкусными. Наташа оттирала ее мочалкой и каждый раз клялась, что купит нормальный черпак.

– Ну привет, – сказал знакомый голос.

Наташа обернулась и увидела бывшего мужа.

Стас был в джинсах, промокшей рубахе и зачем-то в солнечных очках. Он снял их, и стало видно, что глаза у него измученные и несчастные, как у Александра Абдулова, который вот-вот превратится в медведя.

– Смотри-ка, еще помню твое расписание. – Он улыбнулся, но выражение глаз не изменилось. – Прости, что снова без звонка. Можем поговорить?

Наташа, может, и отказалась бы. Свежо было в памяти его последнее появление и брошенное ей напоследок «сука». Но облик бывшего мужа ее смутил. Стас выглядел не победителем, как всегда, пусть и потрепанным в схватке, а списанным со всех счетов инвалидом, которого даже не выпустили на ринг.

– Десять минут, – предупредила Наташа.

– Мне хватит.

На отсыревших скамьях сидеть не хотелось, но Стас вытащил из кармана скомканный пакет и расстелил его для Наташи. Сам уселся рядом. Раньше Наташа непременно начала бы кудахтать: как же так, Стас, промокнешь… Теперь ей было все равно. Взрослый человек: сам решит, важны ему сухие джинсы или черт бы с ними.

Стас помолчал, глядя вниз. Поднял на нее страдальческий взгляд и с явным трудом выговорил:

– Спаси меня, Наташа…

– От экзистенциального кризиса? – серьезно уточнила она. Уже после развода Стас однажды заявил, что оказался в экзистенциальном кризисе и не получил от нее никакой поддержки. – Это не ко мне. От кризиса хорошо помогают двадцатилетние девицы, обязательно бездетные, принимать по три штуки в день, через месяц снизить дозировку. Ну, ты лучше меня знаешь.

Стас покивал.

– Издеваешься… – сказал он. – Имеешь право. Нет, Наташенька, не в кризисе дело. Было бы в этом, я был бы самым счастливым человеком на земле…

Наташа выразительно посмотрела на часы.

– Стасик, давай ближе к делу.

Отметила про себя: всего один урок прошел, а я уже без сил, спасибо Егору Петровичу.

– Страшно мне это выговорить. – Стас вытащил пачку и судорожно закурил. – Не могу так сразу бухнуть, надо как-то подготовиться… Ладно, вот какое дело. – Он и правда набрал воздух в легкие, как перед затяжным прыжком в воду. – У меня рак. Онкология.

Он выдохнул, затянулся и закашлялся. Вскочил, отошел в сторону, прокашлялся под деревьями.

– Не хочу на тебя слюной попадать, – объяснил он замершей Наташе. – Болезнь таким образом не передается, но ты будешь переживать, а я и так тебе столько нервов попортил…

Наташа наконец отмерла.

– Рак – какой именно? – уточнила она. – Тебе провели полную диагностику?

– Гораздо более полную, чем мне бы хотелось, – безжизненно ответил Стас. – Без нее, может, и оставалось бы пространство для сомнений. А теперь уже нет. Три дня живу с диагнозом. Да нет, какое там живу… Существую.

Он вытащил из кармана скомканную желтоватую бумажку и протянул Наташе. Прыгающие резкие буквы, сплошные палочки без петелек. Она с трудом разобрала слово «глиобластома» – и мысленно охнула.

– Есть альтернативное лечение, – сказал Стас, неотрывно глядя на нее. – Никаких шарлатанов, все официально: в Блохина разрабатывают новый протокол, уже десять лет этим занимаются, два года как вышли на экспериментальный уровень. Наташа, они такие результаты показывают – германиям-израилям и не снилось. Облучение, переливание крови, но главное – замещают опухоль здоровой тканью, а ее выращивают искусственно… То есть берут твои собственные клетки мозга и пускают в рост. Но дорого. Очень. Ты меня отчитала, что я не позвонил… – Он прерывисто вздохнул. – Все ушло, Наташ. Я все продал. Телефон, гитару. Оставил две пары трусов, джинсы и рубашку. Человеку, знаешь, так мало нужно на самом-то деле… Но мне все равно не хватает. Я поэтому к тебе и пришел. Жена, как только узнала диагноз, сразу меня выставила. Очень сочувствовала, но объяснила, что рак имеет вирусную природу и она не желает через год оказаться на больничной койке. Практичная она у меня. Наташа, – в голосе его прорвались рыдания, – мне ведь совсем чуть-чуть не хватает. Умоляю тебя, ради детей наших – помоги! На колени встану перед тобой… Только спаси, Наташенька… Это ведь меня бог наказал за все, что я с тобой сотворил. Но не к кому мне больше пойти, я уже везде занял, из банков все выцарапал, больше ни копейки не получу, никаких кредитов, осталось только милостыню просить возле храма…

Наташе некстати вспомнился ее сон про Габричевского.

– Стас, у меня же нет ничего… Ни накоплений, ни вложений.

– А твой… муж?

– Да какой муж, господи!

Он вытер слезящиеся глаза.

– У тебя есть машина. Ты можешь продать машину.

Да, машина…

В мире собак Наташина машина была бы хромым пекинесом. Волочилась бы пузом по тротуару. Медленно разворачивалась всем телом, заслышав лай за спиной. Этого инвалида зарубежного автопрома подогнал Солдатенков, сказав: «Кореш продает, срочно деньги нужны. Займи где хочешь, но купи. Красиво не будет. Из точки А в точку Б довезет надежно, как поезд». Не соврал ни в чем, особенно в том, что касалось красоты. Корпус был битый-перебитый, хоть и по мелочи: тут вмятина, там царапина. Но это приобретение сразу расширило Наташины горизонты. Вместе с Матвеем и Настей она объездила все Подмосковье. И страусов кормили, и у лаек в гостях побывали, и в эскимосском иглу в Этнопарке провели почти сутки, к бешеному восторгу детей.

Наташа молчала, пытаясь прикинуть, сколько сейчас можно выручить за ее корыто. Стас истолковал ее молчание по-своему.

– Детям от школы до дома десять минут. На работу ты добираешься общественным, здесь все равно негде парковаться. Наташа, тебе эта тачка – блажь! А мне она может жизнь спасти. Помоги, умоляю…

«Не знаешь, что ответить, – бери паузу на размышление». Наташа свято руководствовалась этим правилом, и оно никогда ее не подводило.

– Мне нужно подумать. – Она поднялась. – Позвони мне завтра утром, пожалуйста.