Колодезная пыль

– Вася!
– донеслось из недр третьей квартиры.
– Не на!..

– По конституции, в бога душу мать, я имею право на отдых!
– быком ревел Василий Степанович.
– Твою закавказского военного округа дивизию в дышло! Я трое суток, как бобик сучку, драл во все дыры ржавые ваши трубы, а теперь мне по конституции положен отдых! И что же я вижу, ты, дочери твоей мать и бабули её дочь?!

"Действительно, Вася трезвый", - сообразил Ключик. Все знали, что стоит Василию Степановичу слегка принять, как он воспаряет мыслью к высотам философской науки, изъясняется латынью и напрочь теряет вкус к противлению.

– Юрочка, ты бы спу... сошёлся вниз, - путаясь от волнения, попросила Резиновая Зина.
– Это кончится челновреди... Ай!

Внизу возопили дуэтом.

– Да что ж там такое?!
– раздражённо вопросил Ключик, двигаясь по коридору быстрым шагом.

– Там Заури! Ох, как я сразу не...
– причитала позади Зинаида Исааковна.
– Ведь я же тебе говорила! И зачем я только поднялась? Надо же было мне...

На лестнице Зина отстала, потому что Валентин Юрьевич скатился вниз, прыгая через две ступени. Неизвестно, чем бы закончился вечер, если бы Вася запер за собою дверь. Не запер. Ключик влетел в гостиную Вельможных, как раз когда Василий Степанович прикидывал на вес стул.

– Вас-ся!
– перехваченным голосом сипела Ольга Александровна.

Заури - мохнатый, страстный, бледный, - сидя рядом, волосатою рукою обнимал её плечи. Места на диване оставалось немного, поскольку Оленька и южный гость не отличались изяществом форм. Крытый скатёркою стол был придвинут к дивану, на нём имелась слегка початая бутылка красного вина, фрукты в вазе, конфеты "Ассорти", два пустых фужера, кепка и неразвёрнутый гвоздичный веник. Видимо, Василий Степанович застал самое начало приёма, рядом с конфетной коробкою лишь две смятых обёртки валялись - серебряная и золотая.

Взвешивая стул, Вася рычал:

– Я, растрендить меня на триста восемьдесят в землю, кого спрашиваю?! Где я буду отдыхать, если ты и этот мохнатый шмель весь мой диван задами перекрыли к японого трактора матери?! Ну! Где?! Ты, ядрёна матрена!

Оленька трясла щеками, ответа не давала. Захваченный врасплох Заури только теперь понял, что дело принимает дурной оборот, и, сняв с Оленькиного плеча руку, произнёс примирительным тоном:

– Э, Вася! Ты зачем такие слова женщине, а?

– Женщине?
– прошипел Василий Степанович, занося над головою стул.

Ключик счёл необходимым вмешаться.

– Женщ-щине!
– плевался Вася, не понимая, почему не получается швырнуть.
– Жен!.. Та шо ж такое, а, бляха-му!..

Он зыркнул на Валентина Юрьевича бычим глазом, взрычал: "А-а! И ты тут! Ёшкин ты кот!" Кот Василий, до той поры жавшийся под диваном, при этих словах повёл себя благоразумно - молнией стрельнул в окно. Ключик его примеру не последовал, вместо этого стал уговаривать:

– Вася, осторожно, разобьёшь...

– Раз!.. Етить!.. Твою!
– пыхтел Василий, пытаясь вырвать стул, но безуспешно: позиция оказалась невыгодной с тактической точки зрения.

– Бутылку разобьёшь!
– громко добавил Ключик.

– А?
– спросил Василий Степанович, выпустив стул, и стал озираться. Физиономия красная, глаза навыкат, по щеке слюна. Бешеный.

Валентин отшвырнул стул подальше. Где-то позади одобрительно пискнула Резиновая Зина.

– Ага!
– Василий сделал два широких шага к столу, сгрёб бутылку за горлышко и приложился. Стал похож на статую пионера-горниста в старом парке - тщедушный, штаны висят, рубашка с коротким рукавом расхристанна.

– Пролетариат имеет право на отдых!
– заявил он, переводя дух, и добавил: - Кислятина.

Потом прочёл этикетку: "Сапера... А, один хрен", - и приложился ещё раз. Ключик считал бульки: "Один, два, три", - решил, хватит ему, и предложил:

– Вася, давай поговорим спокойно.

Не хватило. Василий, отставив бутылку на стол, обратился к соседям с речью:

– А? Вот скажи, Валюха, и ты... вы Зина тоже скажи. Я могу после тяжёлой трудовой смены лечь спать?

– Конечно можете, Василий Степанович!
– охотно подтвердила товарищ Гольц.
– Каждый гражданин имеет право на отдых.

– Вот!
– подняв кверху указательный палец, сказал гражданин Вельможный.
– А эта гражданка со своим понаех-хавшим гражданином препятс... ст... создают препоны. Эрго, я просто обязан устр... отстр...

Василий Степанович зашарил взглядом по полу в поисках чего-нибудь и снова узрел стул.

– Вася!
– предостерёг Ключик, занимая позицию между Василием и орудием преступления.

– Э, дорогой!
– решил вмешаться Заури.

– Василий Степанович!
– подала от двери голос Зинаида Исааковна.
– Не надо самоуправства! В таких случаях лучше всего обратиться к властям!

– А?!
– спросил Вася. Чересчур энергично спросил - закашлялся.

– На, дорогой, выпей, - Заури сунул ему горлышко бутылки мира.

– В горле пересохло, - задавленно пожаловался Вася, принимая бутылку, потом ответил Зине: - И я обращусь. Щас.

Он отхлебнул. Загоревшись новой идеей, отправился в прихожую, к телефону.

– Куд... Куда он?
– мило удивилась Оленька.

– Звонить, - ответила Зина.

– Кому?

– Властям. Знаешь, Оля, если бы твоя мать узнала...

Что именно сделала бы мама Ольги Александровны, если бы узнала о безобразной семейной сцене, так и осталось неизвестным, в комнату вернулся Василий Степанович. В одной руке у него была ополовиненная бутылка, в другой телефонная трубка. В неё он кричал.

– Алё! Милиция?! Я спрашиваю, это милиция? Ага! Значит, полиция. Один хрен. Вот вы скажите, девушка, я могу лечь спать?! Что? Девичья улица десять. Нет, вы не поняли. Я вас спрашиваю, я могу лечь спать? Что значит, пожалуйста?! А, вы об этом... Зачем вам фамилия? Василий Степанович. Вельможный. Вель-мож-ный! Вам по буквам ещё сказать?! Так вот, я вас спрашиваю, полиция, мать вашу, я могу лечь спать?! Что?

– Положила власть, - обиженно сообщил он, ни на кого не глядя.
– Положила. На меня! А?!

Он снова закашлялся, разглядывая телефонную трубку, потом обнаружил в другой руке вино. Просиял. Когда с бутылкой было покончено, по лицу его лились слёзы. Ключик спешно лишил его и пустой бутылки и телефона. Зря беспокоился.

– Съешь конфетку, дорогой. Закуси, - умильно улыбаясь, предложил Заури, протягивая на широкой ладони золотую конфету.

– Тимео Данаос эт дона ферентес!
– отпихивая руку, рыдал философ.