Комедия положений

После защиты на меня обвалилась лавина бумаг, которые надо было оформить, чтобы предоставить диссертацию в ВАК.

Диссертация, моя характеристика с точки зрения моральных устоев, характеристика работы, все отзывы, распечатка заседания ученого совета и т.д. и т.п.

Женя Попова дала мне кучу старых чужих документов, так называемые рыбы, с которых я, слегка изменяя текст в соответствии с моими научными данными, писали свое.

Женя работала в отделе аспирантуры одна, её помощница уволилась из-за болезни, её скрутил панкреатит.

Я сразу вспомнила, как она мне говорила, ужасаясь моей худобе:

– Зоя, вы плохо кушаете. Кушаете суп, намажьте хлебушек маслом, и ешьте и суп, и хлеб с маслом.

Я вообще не ела сливочного масла, и даже содрогнулась от такой перспективы, есть суп и хлеб, и масло.

– Да я вообще-то суп без хлеба ем, - засмеялась я, - и помазать-то не на что.

Обнаружив, что Женя одна борется с бумагами и аспирантами, я спросила её:

– Тебе не нужна помощница?

– Себя имеешь в виду?

– Нет, Катю. Я бы послала её поработать на лето, а то она вечно что-нибудь просит купить, а денег не хватает.

– Ладно, я поговорю с начальством, - сказала Женя.

И вот, Женя взяла мою девочку на работу, и очень с ней подружилась, хотя я боялась, что суровая Женя и капризная Катеринка не найдут между собой общего языка, но нашли, и Катя очень ею восхищалась и критиковала меня с новых позиций, открывшихся ей после общения с Женей:

– Мама, ты для своего возраста неправильно одеваешься.

– А как надо одеваться?

– Как Евгения Петровна.

Пикаев сидит спиной, я нахожусь в их комнате, что-то копошусь, беседую с Лидией Ивановной, старейшей работницей лаборатории, полной энергии и научного энтузиазма женщиной на пенсии.

Алексей Константинович вздыхает в раздумье:

– Уже третья защита по радиационной химии, и кто-то всё время черный шар кладет, всё время один черный шар.

– Ну ладно, - беспечно говорю я, подхожу к столу, воспринимая его слова, как приглашение к беседе, сажусь на стул.
– Подумаешь, один черный шар. Ну не понравилась я кому-то, вот и положили. Всё равно я защитилась.

Скрипит стул, Пикаев чуть разворачивается ко мне, смотрит поверх очков. Секундная пауза. Пикаев отворачивается, утомленный созерцанием самоуверенной дуры.

– Это вы кому-то не понравились?
– говорит он.
– Вы-то тут причем? Это я, я кому-то не нравлюсь!

И он в раздумье подпирает рукой щеку. Дальше соображает, кто же это мог быть.

Я тихонько встаю со стула и отхожу, раздуваю щеки и живот, чтобы смех пробулькал там, внутри и не вырвался наружу.

Пикаев думает:

– Наверное, это Х.

– Нет, - возражаю я.
– Две недели назад защищался аспирант Х, и у него тоже был черный шар. Если Х положил мне, то кто тогда положил аспиранту Х?

Длительное молчание, потом Пикаев поворачивается ко мне:

– Ну, наверное, я.

Никакие соображения субординации не могут остановить меня, я хохочу во всё горло, Пикаев улыбается, и Лидия Ивановна испуганно выглядывает из-за своих растворов, она пропустила разговор и не понимает причину столь бурного веселья.

Лето, возможно, это 84-ый год, а возможно и 85-ый, сейчас уже не вспомнишь.

Теплый вечер, мы с Алешкой вдвоем вышли погулять, идем по парку.

Я взяла мужа за руку и что-то тарахчу ему в ухо, а он даже слушает, так как впопад отвечает.

Навстречу нам идет Юра Иванов, сокурсник Алешки и мой хороший знакомый по НИОПиКу.

Мы замечаем его слишком поздно.

Рука мужа мгновенно напряглась, а ладошка вспотела.

"Интересно, отдернет он руку или нет", я с любопытством жду.

Нет, ладонь Алешка не разжимает, мы, держась за руки, болтаем с Юрой, потом расходимся.

Оказавшись за спиной товарища, муж с отвращением откидывает мою руку в сторону.

– Ну, что человек скажет, - восклицает он с досадой.
– С собственной бабой после пятнадцати лет совместной жизни за ручку хожу, как телок на веревочке.

– Да уж, позор. Вот если бы ты за мной с топором пьяный бегал, тогда всё нормально, правильно живем, - я в долгу не осталась.

Видимо, это происходило уже после моей защиты, так как я расслаблено сижу и смотрю телевизор, а где наши дети? Помню, все спят, а я таращусь на экран.

Выступает Бондарев, разглагольствует:

"Дружба лучшее чувство, чем любовь, в ней нет темной физиологической стороны".

Я готова согласиться с ним, но вдруг слышу голос мужа. Оказывается, он проснулся и стоит за моей спиной, сонный, в одних трусах.

– Ах ты, старый пердун, - говорит он изображению в телевизоре.
– У тебя уже не стоит, вот для тебя любовь - темное физиологическое чувство, а для меня в самый раз.

Он подходит и выключает телевизор, не дожидаясь ответа Бондарева.

– А ты чего уши развесила? Шла бы спать, чем придурков слушать, вечно тебя не дождешься.

Людмила щелкает под ухом ножницами, кроит мне костюм из бежевой ткани с широкой прошвой по краю.

Костюм для встречи нашего класса спустя двадцать лет.

Мы сидим в большой комнате, время одиннадцатый час, но Милка всегда занята и только поздно вечером может вырваться.

Мы давно обнаружили, что наше время бодрствования не совпадают, мы ложимся спать не позже одиннадцати, а для них и час ночи еще не срок. Зато утром вечно жди, пока они проснутся, Сунешься в 11 часов и всех перебудишь.

С той поры, как они переехали в новый дом, в свою квартиру, все наши окна у них на виду.

– Гляну в окошко, опять эти лентяи спать улеглись, - говорит мне Люда.

Вот и сейчас я зеваю.

– Закрой рот, проглотишь, - Люда отвлекается и сердится.
– Смотри лучше, это идет сюда, это сюда, тут не хватило, я сделала из кусочков, там не видно, только не потеряй, пройму слегка вынешь потом, когда рукава вшивать будешь. Я киваю, про себя думаю:

"Да, ладно, разберусь потом", и снова, сладко, с хрустом, зеваю.