Король и Дева

Стемнело… Город проявился печальными огоньками, мерцающими на разные лады далеко внизу. Рыбьей чешуей поблескивала вода в узких каналах, тут и там рассекающих Эсгарот, равно искажая холодный свет уличных фонарей и живое тепло, льющееся из чьих-то окон.

Долгого Озера, черной петлей окружавшего город, не было видно, слишком далеко и темно. Хотя, незримое, оно ощущалось окрест — нытьем больного зуба или присутствием хищника, крадущегося по пятам за жертвой и невидимого до последнего, решающего броска, пока не станет уже слишком поздно…

Ночной Эсгарот всегда тревожил и пугал Ингрид. Она с трудом перевела дыхание и снова посмотрела на Барда, все так же держащего фолиант в вытянутой руке.

«Если здесь весь город выглядит, как ратуша, альбому цены нет!» — подумала она с внезапно проснувшимся интересом человека, трепетно относившегося к памятникам творчества и самой человеческой истории. Или их проектам. А ратуша была единственным зданием в городе, которое Ингрид по-настоящему нравилось. Оно покоряло чистотой линий и правильностью пропорций. И чем-то еще… В нем легче дышалось, спокойнее думалось.

Оторвавшись от шпиля и враз замерзнув, Ингрид передернула плечами. Поколебавшись еще немного, она решилась. Шагнув вперед, приняла альбом, прижала к груди. Бард не повернул головы. Рука его упала бессильно…

Ингрид медленно направилась к выходу.

«Уходи… — выдохнула вслед темнота. — Он просил только взять альбом».

Но Ингрид все-таки обернулась — у самой двери.

Запрокинув голову, Бард угрюмо глядел вверх, в бесконечную тьму над собой без намека на звезды. В одной лишь тонкой рубашке на продуваемой всеми ветрами крыше. Мелкие лужицы, оставшиеся после вечернего дождя, казались непрозрачно-черными. Их на глазах затягивало острыми ледяными иглами, подбиравшимися к самым ногам сидящего.

…Каждый шаг вниз давался Ингрид все труднее. Она остановилась, не дойдя до конца спуска совсем немного…

«Ни помощник бургомистра, ни его горести — не твоя забота», — толкнул в спину разум, и Ингрид поразилась себе. Никому в этом городе ни до кого не было дела — неужели и она стала как все? Лишь бы никто не задел, не обидел…

Быстро, почти бегом поднялась по крутым ступенькам. Что бы ни произошло между ней и Бардом, никак нельзя — невозможно! — оставить его наедине с мглой и темнотой Эсгарота. Ни к чему хорошему это не приведет.

***

Бард улегся, вытянувшись на ледяных плитах. И теперь усмехался, со злым удовольствием ощущая, как с каждым вдохом все быстрее выстывает воздух и холодеет на камне его тело.

Ингрид, появившаяся так не вовремя… прервав перед закатом его уединение, отвлекла от весьма важных раздумий — шагнуть вниз одному или прихватить еще и отцовский альбом — щедрым даром тому, кого встретит его после смерти? Альбом стало жаль. Как взять с собой, так и оставить на крыше.

День выдался особенно мерзким, хотя ничего особенного и не происходило. Всего лишь мелочи, кусочки, на которые развалилась его жизнь, сложились мозаикой, словно рисунок на окнах ратуши. И то, что увидел через них Бард, ему совсем не понравилось.

После того, как он вручил родителям спасенных из притона девочек, их толстая мамаша, задвинув близняшек за спину и шлепнув для порядка, устроила грандиозный скандал. Она почему-то решила, что это он — похититель, и едва не расцарапала ему физиономию. Он успел увернуться, хотя для этого понадобилась вся реакция лучника.

Его доводы, что, будь он злодеем, он никак не стал бы возвращать девчонок, не успокоили тетку, оравшую не хуже бургомистра. Бард же в очередной раз поразился: ну как — как?! — милые голубоглазые очаровашки, стоит им удачно, по их мнению, выйти замуж, превращаются в истеричных толстух с визгливым голосом, обвислой кожей и стянутыми на затылке сальными волосами?

Соседи похищенных на расспросы не отвечали: отмалчивались и расходились при его появлении. Да и спрашивать было особо не о чем. А когда-то давно, когда помощник бургомистра принес сюда единственную спасенную, ему даже обрадовались.

Бард постоял какое-то время, опираясь рукой на облупленную стену, отдышался, насытившись окружавшей его ненавистью словно дешевым вином, и устало поплелся в ратушу.

Он исполнил слово — переписал на Риддака домик в Золотых песках, хотя поначалу думал лишь поселить его там. Ничего не ответил на взволнованные расспросы Ингрид. Ставить бургомистра в известность относительно продажи дома он не собирался, равно как и сообщать ему о тревожном чувстве в душе. Девушку спасли, злодея уничтожили — и хорошо. Его город станет чуть чище. Правда, вот тем, замученным и убитым ранее, уже ничем нельзя помочь…

Потом Бард подошел к Риддаку, сидящему с видом всезнающим и вседовольным. Но сил разгадывать его загадки не было. Слушал вполуха пространные рассуждения о жизни (на которые старик всегда был мастер), привалившись к стене. Смотрел на полуденное солнце не щурясь, как все в его роду. Бард не понимал, отчего его все сегодня так раздражает, а слова, внезапно ворвавшиеся в уши: «…не на меня и не на нее. Из-за себя злишься. Сам потерял по глупости. Да что ты сделал, чтобы она поверила тебе?», заставили еще больше рассвирепеть. Сунул бумаги и отошел молча.

Умнику Риддаку достанется дом, но некоторые мелочи было бы неплохо забрать. Бард совсем не подумал об этом. В маленькой лодочке, сам на веслах, он метнулся в Золотые пески. И там, перебирая вещи, наткнулся на рисунок Альберта, который тот оставил для брата или позабыл забрать.

Бард долго сидел в оцепенении, не в силах сделать хоть что-либо, бережно касаясь пальцами акварели. Упрямые глаза с золотистыми искорками смеялись, как живые, светлые кудри спускались ниже плеч. На заднем плане виднелись чудные контуры зданий, спланированные Альбертом вместе с отцом, удивительным образом отражая черты юного лица, совсем не похожего на Барда. Лишь глазами, быть может. Но от рисунка словно повеяло замогильным холодом…

С Альби что-то случилось. Не мелкие неприятности — Бард чувствовал это, и сердце сжимало все сильнее. «Он не вернется», — звучало в сознании. Произошло нечто ужасное, нечто, чего уже не исправить, хоть уничтожь полмира от ярости и боли.

А ведь отец просил присмотреть за младшим: Альби был его любимчиком, но Бард тоже гордился и восхищался братом, не думая обижаться. Даже умирая, отец говорил только о младшем сыне, и не вспомнив про Кольцевой город. Бард и с этим не справился! Он всегда разочаровывал отца. На успехи сына в стрельбе тот смотрел с презрительным снисхождением, как на пустячные забавы юности. Но юность Барда прошла, а увлечение стрельбой — нет. Если речь заходила об охоте, в которой старший сын тоже был мастер, отец говорил о ней лишь как о примитивном навыке разрушения и смерти.

От рассказов о работе в ратуше отец тоже только морщился. Если же первенцу улыбался успех — хвалил сдержанно да не без подковырки: стреляешь, мол, хорошо, а вернуть жизнь сумеешь? Деньги приносишь — хорошо, а на посылках бегаешь — ну ты просто мастер, да ещё у кого! у бургомистра! как будто не знаешь, что он делает с нашим городом, с нашими соседями. Бард поначалу неохотно огрызался: «даже такая власть лучше никакой, а если брат не поест — опять заболеет», а повзрослев, уходил, когда слушать попреки становилось невмоготу. Хуже них было только отцовское молчание.