Король и Дева
Шрифт:
— Откуда ты…
Бард глянул мельком на иссиня-черную птицу. Он безумец — ожидая приближения огнедышащего чудища, разговаривает с пернатым умником!
— Не на меня смотр-р-ри, дур-р-рень, — ворон быстро почистил нос, словно удивляясь человечьей глупости. — На др-р-ракона! У него на гр-р-руди под левой лапой — чешуйки нет, дыр-р-ра. Там его смер-р-рть! И стр-р-релу не забудь! Только не тор-р-ропись! Жди луны! У тебя один выстр-р-рел, пр-р-ромахнешься — все умр-р-рут! Не подведи… вор-р-рон!
Хрипло каркнув, тюкнул в лицо жестким клювом, закрепить сказанное. Расправил крылья, оттолкнулся тяжело и улетел прочь. То, что он сделал, он сделал в память о прошлом. Да и Король просил его об этом. У воронов, как и у Одинокой горы, длинная жизнь и долгая память…
Бард, поморгав,
«Не подведи, родная», — Бард быстро поцеловал стрелу.
Дракон приближался… Лучник, отрешившись от всего, тщательно прицелился и, задержав дыхание, спустил тетиву. До боли в глазах вглядывался в клубы дыма и очертания зверя. Ростовый лук бил со страшной силой, почти как эльфийский… Стрела полностью пропала в черной дыре под лапой. Повезло! Или сам Манвэ направил ее полет?
Все вокруг содрогнулось от рева дракона, казалось, притих даже огонь. Смауг, взвыв еще раз, перевернулся в воздухе. Заскреб лапой, пытаясь выцарапать стрелу из груди и разрывая драгоценный доспех. Кровь хлестала из его раны. Бард заорал чуть ли не громче дракона, не веря своей удаче. Качнувшись, тот сложил крылья и камнем полетел вниз, обрушился на пирс, погребая под собой дома, причал и оставшихся на нем людей…
Вода давила. Бард успел нырнуть в темную глубину, спасаясь и от обжигающего пара, и от огня дракона. Он не ожидал, что озеро здесь такое глубокое, но останавливаться было нельзя. Достиг дна, из всех сил толкнулся ногами и стремительно поплыл вверх и вперед, с трудом сдерживая себя от невыносимого желания глотнуть воду…
На поверхности, откашливаясь до хрипоты, оглядел город. Кровли полыхали, на месте разрушенных домов жалко торчали из воды одинокие сваи и кривые стены. Верх ратуши развалился от удара драконьего хвоста, нижние этажи горели, только жилая пристройка позади была еще невредима. По всему городу стлался черный дым пожаров — в оставшихся домах бушевал огонь. Но уже опомнились стражники и добровольцы, по уцелевшим набережным бегали люди, помогали выбираться из воды другим, тушили пожары.
В несколько взмахов доплыв до полуразрушенного пирса и подтянувшись на руках, Бард забрался на развалины пристани. И увидел того, кто остался рядом с ним, когда все вокруг разбежались. Парнишка так и остался лежать на разломанных досках, не успев ни нырнуть, ни отскочить от Дракона…
Грудь его была вмята и разбита, похоже, ребра проткнули легкое. Он дышал с трудом, кашлял, кровь пузырилась на губах. Бард, опустившись на колени, взял его за руку, не в силах что-нибудь сделать или сказать. Ждать пришлось недолго. Он закрыл остекленевшие глаза, еще недавно живые и веселые… Рыдание сдавило горло, так и не вырвавшись наружу.
Подняв голову, Бард вдруг увидел того самого гондорца, который должен был быть уже на пути к Минас-Тириту. Пожилой воин бросил весла и на ходу выпрыгнул из утлой лодчонки. Сердце опять заныло тягостным предчувствием беды.
— Прости, не уследил в суматохе, она так рвалась назад! Меня уговаривала, все твердила про какой-то альбом, деньги сулила… Я-то отказался, да другой кто-то нашелся, достаточно жадный или безумный, чтобы ее отвезти…
Бургомистра поймали, когда он, скрывавшийся где-то все это время, хотел отплыть на своей, тоже спрятанной до поры золоченой лодке. Охочие до бесплатных развлечений эсгаротцы нашли веревку и готовились повесить незадачливого градоправителя. Падение Эсгарота означало и его падение тоже.
Пожилой лысоватый мужчина теперь совсем не был похож на грозного владыку Озерного города, перед которым не так давно все трепетали. Он не сопротивлялся, но попросил дать ему последнее слово; прокашлялся, прочищая горло. В окружившей его толпе поднялся гул.
— Послушаем, что скажет перед смертью! — выкрикивали горожане. — Трус! Пусть расскажет, почему дракон прилетел! видно, глава города не менее жаден, чем гномы!
— В чем я провинился перед вами, о достопочтенные жители нашего славного города? — начал
бургомистр. — Нет никаких сомнений, что вина лежит на гномах, которых вы полюбили и так хорошо приняли. Их лесть и посулы ядовитыми змеями вползли в ваши души, и тем больнее ужалило разочарование! Они лишь прикидывались друзьями! Это они своими глупыми, непродуманными действиями разбудили своего Дракона, что прежде сладко спал вдали и никогда не тревожил наш покой! Это их чудовище сожгло наш великий город и погубило так много жителей, оставив детей горькими сиротами, а женщин — безутешными вдовами! Это гномы должны ответить перед высшим судом — перед судом народа!Он стоял у подножия сломанной статуи, воздев руку. Речь его смущала умы и внушала ненависть, растравляла горе, коснувшееся сегодня всех в этом городе…
— Они должны заплатить за наши потери и беды! И тогда ваши мечты сбудутся по-настоящему, и золото широкой рекой потечет в Эсгарот! Наш любимый Бард стал героем… Восславим его здесь, а дальше пусть отправится к Эребору — это ему причитается награда от гномьего короля!
О, как раз эти слова всем людям, находящимся здесь, были понятны и близки. Толпа загомонила одобрительно, и бургомистр вздохнул с облегчением — сегодня его не убьют. А завтра-послезавтра, глядишь, и Трандуил пожалует. Да, и Бард с его подружкой… Может, оно и к лучшему, что он, бургомистр, не успел ничего предпринять — не хватало еще превратить Барда в мученика! В дороге все можно провернуть гораздо спокойнее… Мало ли, какое несчастье может случиться с лучником — любителем лезть на рожон? Он еще и без архивариуса город оставил, в довершение всех бед. Вот и поплатится сразу за все.
— Наш великий герой — доблестный Бард-лучник — должен сам явиться к Одинокой горе! Каждый король будет рад наградить воина, убившего страшного дракона и избавившего мир от злобного чудовища!
— Бард! Бард! Хотим Барда! — скандировала толпа.
***
Бард с мокрой тряпкой на голове, тяжело дыша, влетел в горящее здание. Верх ратуши вместе с архивом был полностью снесен страшным ударом хвоста дракона, когда тот в агонии рухнул на город. Пусто, никого нет… Он без толку носился по горящим, заваленным тлеющим деревом комнатам и коридорам, затянутым едким черным дымом. Бард едва увидел Ингрид на первом этаже, почти у самого выхода — она лежала на полу, сжимая в руках альбом. Раскидал голыми руками доски и балки… Гондорец, не отставая, помогал ему. На Ингрид крови почти не было, только чуть на голове, но пульс едва прощупывался, и она еле дышала, никак не приходя в сознание. Бард бегом отнес ее к лекарям, но те, осмотрев и наложив повязку на голове, только развели руками — обещать они ничего не могли.
Он провел с ней два дня в людском лазарете и три — в эльфийском, едва заметив появление эльфов — прознав о гибели дракона и разрушении Эсгарота, они удивительно быстро пришли из Лихолесья. И помогали, чем могли — лечили раненых, хоронили убитых. Но Барду и они ничего и не ответили…
Он неотрывно смотрел на Ингрид, неподвижно лежащую в долгом беспамятстве. И молчал. Что он мог сказать?
Прости, что именно меня ты встретила у ратуши той ночью? Прости, что твое сердце и душа привели тебя за альбомом моего отца, под балки, рухнувшие от удара дракона? Прости за боль, что я причинил тебе? Прости, что так беззаветно любишь…
Он в первый раз в жизни рыдал — тяжело, без слез, прижимаясь к ее холодной руке…
Ему было все равно, что о его слабости думают окружающие. Иногда он задремывал, но тут же просыпался — ему всегда немного хватало для отдыха. Да и боялся он отпустить от себя Ингрид — боялся не сохранить едва теплящуюся в ней искорку жизни. Пару раз за день Барду приходилось выходить из палатки — ему силком совали что-то съесть или выпить, без этого не пуская обратно. Соглашался, быстро съедал, не ощущая вкуса. Он так и не смог выдавить ни слова, но, держа Ингрид за руку, много чего передумал. О том, что сделал и не сделал. У них мог быть год — целый год! — а не жалкие две недели… Всматривался в ее лицо, надеясь, что темно-рыжие ресницы вот-вот вздрогнут, и Ингрид придет в себя. Ее хрупкая красота, истончаясь, становилась невыносимой. Ингрид, казалось, все дальше уходила от него. И от мира живых.