Ковен озера Шамплейн
Шрифт:
– Нет… Так нельзя… Сожги это немедленно!
В груди похолодело. Я попыталась всучить Зои листок обратно, но она протестующе затрясла головой и схватила меня за плечи.
– Это вовсе не искажение магии! Не то же самое, что написала Виктория Дефо для Джулиана, нет, – зашептала Зои. Звон ее золотых браслетов отозвался в моей голове эхом, как и ее голос. – Это заклятие одного полюса. Ты просто не сможешь забеременеть мальчиком – только девочкой. Никакого насилия над природой!
– А что это тогда, если не насилие?!
– Ты что, биологию не проходила? – Зои закатила глаза и вздохнула, принявшись объяснять
– Все! – Я вырвалась, сгорая от жара, что лизнул щеки. – Я поняла, можешь не объяснять!
Зои улыбнулась, невероятно гордая собой, пока я снова и снова перечитывала заклинание. Тот разговор, что мы с Коулом откладывали на потом, не решаясь посмотреть будущему в глаза, довлел надо мной все это время. С тех самых пор, как Коул сжег родовое поместье. С тех пор, как Тюльпана рассказала мне о своем сыне Генри в парке аттракционов Лас-Вегаса. С тех пор, как я познакомилась с Коулом Гастингсом и поняла, что ведьма влюбилась в человека.
Но все проблемы вдруг разрешились в один момент. Только что.
– Ты не будешь смотреть на то, как твои сыновья умирают раньше тебя, – прошептала Зои, нежно взяв мои руки в свои. Пальцы, как и листок в них, дрожали. – Ты не будешь гадать, прервешь ли свой ведьмовской род, если не понесешь девочку. Никаких рисков. Никакой неопределенности. Вы с Коулом без труда возродите род ведьм Дефо, когда для этого придет время. Вместе. А коль захочешь однажды и для рода Гастингсов наследника родить… Что ж, плюс в заклятии всегда можно сменить на минус!
– Как ты это сделала? – спросила я благоговейным шепотом. – Я думала, дар сотворения не предназначен для таких вещей. Как ты…
– Я Мари Лаво, – произнесла она впервые вслух. – Я уже давно не та, что прежде, и былого величия мне не вернуть… Но еще я и Зои Саламандра – моя собственная наследница, чье величие лишь впереди. Может, я и забыла, как владеть восемью дарами, кроме стихий, прорицания и метаморфоза, но твое упорство вдохновляет. Пришлось тоже не спать ночами и осваивать созидание заново, но… Ты заслуживаешь того, чтобы быть счастливой, Одри Дефо.
Зои погладила меня по щекам, и я не сразу поняла, что она утирает мои слезы. Затем она ойкнула от того, как сильно я стиснула ее в объятиях, и засмеялась, насильно разворачивая меня к парадной двери.
– Кстати, Коул просил передать, что ждет тебя на пирсе, – сообщила она заговорщическим шепотом. – Поспеши!
Метка на моем запястье была незыблемой и прекрасной, поэтому я и так знала это. Но тем не менее гадала, что он забыл там в такую погоду? Как-никак в Шамплейн в феврале все еще не покупаешься. Зато пирс идеально подходил для уединения со своими мыслями… Или для честного разговора тет-а-тет.
Впрочем, теперь я была к нему готова.
Укутавшись в старое шерстяное пальто Коула, затертое до дыр, я выскочила на улицу. Морган и Диего все еще практиковались в оранжерее – я видела всполохи янтарного свечения, от которого дребезжали стекла, а грушевые деревья начинали плодоносить раньше срока. Видела я и другой силуэт – с оформленными изгибами и белоснежной копной волос, бродящий по третьему этажу и явно готовящий какую-нибудь зубодробительную порчу для родной матушки. Когда Морган рассказала Тюльпане,
что та жива, ее счастье длилось всего минуту… А затем Тюльпана схватила Лемегетон, открыла страницу с призывом герцога Валефора и села разрабатывать план мести. Ничего не меняется в семье Эдлер.Лес вокруг Шамплейн дремал, подсвеченный ласковым солнцем и блуждающими огоньками, за которыми гонялся Монтаг забавы ради. Вернув себе былую стать и размеры мустанга, он подмигивал мне из-за деревьев рубиновыми глазами, проносясь мимо в поисках дичи. На его боках прибавилось шрамов, а одно ухо и вовсе отсутствовало… Но зато с таким защитником я уж точно могла спать спокойно.
Земля, еще мерзлая, хрустела под ногами. Я спустилась с холма и ненадолго задержалась возле стесанного надгробия из шафранового гранита. Могила брата, очищенная от грязи и слякоти, сверкала, как оникс. Я мимолетно прошлась пальцами по трикветру, выбитому в камне, и по имени Джулиан Роберт Дефо прошлась тоже – оно появилось рядом совсем недавно. Но заслуженно.
На берегу мне пришлось выставить ладонь козырьком, чтобы не ослепнуть: в свете полуденного солнца все озеро переливалось, как ожерелье из жемчуга на моей шее. Песок буквально светился, а оттаявшая вода напоминала серебро. Коул стоял на самом краю пирса, починенного Гидеоном за время его пребывания в Шамплейн. Крепкий, из цельного бруса пирс легко выдержал бы любой вес, но висел над водой так низко, что та почти лизала Коулу носки сапог. На нем не было куртки – только свитер. Лопатки и мышцы ходили туда-сюда под тканью, даже когда он стоял неподвижно, а руки лежали в карманах. Сам же Коул смотрел на безмятежное озеро и даже не обернулся, когда услышал скрип мокрого дерева под моими шагами.
Я молча встала рядом – так близко, что почувствовала запах чабреца и жженого сахара, который всегда держался на его коже. Сейчас был лучший момент, чтобы поднять животрепещущую тему, и, сжав в кармане пергамент Зои, я принялась подбирать слова.
«Помнишь ту ночь, когда ты вернулся вместе с Джефферсоном? Когда я подсматривала за вами…» Или, может быть, лучше сказать: «Ты же знаешь, что магия наследуется по гендерному признаку?» А может, просто вытащить листок да и…
– Выходи за меня.
Я повернула голову и посмотрела на Коула, подставляющего лицо озерным брызгам, поднятым ветром. Капли блестели на веснушчатой коже, как алмазная крошка, – драгоценности, рассыпанные вокруг мягких губ и на переносице вместе с родинками и веснушками. Коул был прекрасен в этот миг, как тот океан, мимо которого мы проезжали в Мексике. Я не могла налюбоваться им из окна, а сейчас я не могла налюбоваться Коулом. Оба они были дикими, непредсказуемыми, неугомонными. Океан был невероятным – и Коул Гастинг был невероятным тоже.
Глядя на него, я всегда слышала музыку скрипки. Когда мы только познакомились, струны были порваны, и музыка лилась рваная, болезненная. Но чем больше струн я сшивала, тем ровнее она становилась. Теперь мелодия Коула стала бархатной, медовой, по-прежнему импульсивной, как он сам, но гармоничной. Под эту мелодию мне хотелось петь. Особенно звонкой она становилась, когда Коул улыбался. Он улыбался и сейчас, выжидающе глядя на меня из-под опущенных темных ресниц, наверняка замечая то клокочущее смущение, которое окрасило мое лицо в красный и которое заставило меня сказать: