Крепкий ветер на Ямайке

Войдя в зал суда, Эмили за множеством людей в черных мантиях, строчивших гусиными перьями, сперва не увидела ни судьи, ни присяжных, ни узников. Ее взгляд привлекло лицо секретаря суда, сидевшего на нижней скамье. Это было старое и очень красивое лицо, благородное, нездешне-утонченное. Голова его была откинута назад, рот слегка приоткрыт, глаза сомкнуты, он тихонько спал.

Это лицо так и стояло у нее перед глазами, пока ее проводили к свидетельскому креслу. Потом ее привели к присяге — а это были как раз вступительные пассажи ее катехизиса; и благодаря этим знакомым фразам ее нервозность улеглась, и она совершенно уверенно и громко огласила свои ответы на знакомые вопросы, которые мистер Мэтайас, в каком-то чудном наряде, ей задавал. Но, пока не закончила, она все время упорно смотрела перед собой, на перильца ограждения, боясь, как бы что-нибудь ее не сбило. Однако наконец мистер Мэтайас сел, и Эмили стала оглядываться кругом. Высоко над спящим человеком сидел другой, с лицом даже еще более благородно-утонченным, но только бодрствующий. Его голос — а он теперь обратился к ней с несколькими словами — был добрейший из всех, когда-либо ею слышанных. Он вертел в руках хорошенький маленький букетик и в своем маскарадном костюме похож был на какого-то старого доброго волшебника, который тратит свое чародейное могущество исключительно на творение благих дел.

Пониже нее был стол, за которым сидело еще множество людей в париках. Один рисовал смешные рожицы, но его собственное лицо было важным и мрачным. Двое других перешептывались.

Теперь встал другой человек. Он был ниже и старше мистера Мэтайаса, и внешность у него была не только не привлекательная, но даже нисколько не интересная. Он, в свою очередь, начал задавать ей вопросы.

Этот Уоткин, адвокат противной стороны, был вовсе не дурак. Он не преминул заметить, что среди всех вопросов, заданных ей Мэтайасом, не было ни одного, касающегося смерти капитана Вандерворта. Это могло означать лишь, что либо ребенок ничего об этом не знает, а это само по себе представляло очень полезную лакуну в доказательной базе обвинения, либо она знает что-то такое, что играет на руку его подзащитным. До сего времени он имел в виду придерживаться очевидной тактики — задавать ей вопросы по поводу показаний, которые она уже дала, возможно, слегка припугнуть ее и, во всяком случае, смутить и заставить противоречить самой себе. Очевидно, с точки зрения многоопытного адвоката, люди, сидящие в жюри присяжных — все как один лопухи. Надеяться на полное оправдание тут ни при каких обстоятельствах не приходилось: самое большее, он мог рассчитывать на то, чтобы избежать обвинения в убийстве.

Он внезапно решил переменить линию поведения. Он тоже заговорил с ней добрым голосом (хотя и неизбежно проигрывал милостивому тембру судьи). Он не собирался ее смущать и запутывать. Благодаря своему сочувствию к ней, он сам надеялся завоевать сочувствие суда.

Его первые несколько вопросов были общего порядка: и он продолжал задавать их, пока не почувствовал в ее ответах полное к себе доверие.

— А теперь, моя дорогая юная леди, — сказал он наконец, — у меня остался всего лишь один вопрос, который я хотел бы вам задать, и ответьте на него, пожалуйста, внятно и громко, чтобы все мы могли его услышать. Нам было сообщено о голландском пароходе, на борту которого находились животные. И тут было выдвинуто ужаснейшее предположение. — В его голосе зазвучала нотка вежливого скепсиса. — Говорят, что на шхуну с борта парохода забрали человека, конкретно — капитана этого парохода, и что на шхуне он был убит. И теперь я хочу спросить у вас следующее. Видели ли вы, чтобы произошло что-нибудь подобное?

Те, кто только что наблюдал за прекрасно владеющей собой Эмили, увидели, как она побелела и как ее начало трясти. Она вдруг издала вопль, потом, после секундной паузы, разрыдалась. Все слушали в ледяной тишине, у всех сердце подкатило к горлу. Сквозь поток ее рыданий они услыхали, все они услыхали слова: “Он лежал весь в крови… он был такой страшный! Он… он умер, он сказал что-то, а потом он умер!”

Членораздельно больше ничего сказано не было. Уоткин сел как громом пораженный. Впечатление, произведенное на суд, вряд ли могло быть сильнее. Что касается Мэтайаса, он не выказывал удивления: он, скорее, выглядел как человек, подстроивший западню, в которую его враг свалился.

Судья наклонился вперед и пытался задавать ей вопросы, но она только рыдала и взвизгивала. Он попытался успокоить ее, но сейчас она была для этого в слишком истерическом состоянии. Тем не менее она уже сказала вполне достаточно для понимания существа дела; ее отцу позволили подойти и забрать ее со свидетельского места.

И вот, когда они вместе с отцом выходили из зала, она впервые бросила взгляд на Йонсена и на команду, тесно скучившуюся в чем-то вроде загончика. Они все сильно отощали по сравнению с последним разом, когда она их видела. Она встретилась взглядом с Йонсеном, выражение лица у него было ужасное — о чем этот взгляд хотел ей напомнить, что это было?

Отец поспешно отвез ее домой. Оказавшись в кэбе, она с поразительной быстротой снова пришла в себя. Она начала разговаривать обо всем увиденном так, будто речь шла о поездке в гости: о человеке, который спал, и о человеке, который рисовал смешные рожицы, и о человеке с букетиком цветов, и о том, хорошо ли она рассказала свою выученную роль?

— Капитан был там, — сказала она. — Ты его видел?

— А для чего все это было? — спросила она немного погодя. — Зачем я должна была учить все эти вопросы?

Мистер Торнтон не делал никаких попыток ответить на ее вопросы, он даже как-то отодвинулся, чтобы не прикасаться к Эмили, к своему ребенку. Голова его шла кругом от всевозможных предположений. Мыслимо ли, чтобы она была такая идиотка, что действительно не понимала, для чего и о чем все это было? Возможно ли, чтобы она не понимала, что она сделала? Он украдкой посмотрел на ее невинное маленькое личико, с которого теперь напрочь исчезли даже следы слез. Что он должен был думать?

Но тут, будто она прочла его мысли, он увидел, как на лицо ее набежало легкое облачко.

— А что теперь сделают с капитаном? — спросила она со слабым оттенком беспокойства в голосе.

Он по-прежнему не отвечал. Перед глазами Эмили стояло лицо капитана, каким она видела его в последний раз… о чем же таком она пыталась вспомнить?

Вдруг она воскликнула:

— Папа, а что же все-таки случилось с Табби, помнишь, ну, той ужасной ветреной ночью, на Ямайке?

7

Суды свершаются быстро, стоит им лишь начаться. Много времени не потребовалось, чтобы судья приговорил подсудимых к смерти, а потом еще постарался проявить такую же сосредоточенную, великодушную и индивидуальную заботу и в отношении других обвиняемых.

Впоследствии кое-кого из команды помиловали и сослали на каторгу.

В ночь перед казнью Йонсену удалось перерезать себе горло, но это вовремя обнаружили и сделали ему перевязку. К утру он был без сознания, и его пришлось поднести к виселице в кресле; более того, в итоге его пришлось так, сидящим в кресле, и вешать. Отто нагнулся к нему и поцеловал в лоб, но Йонсен был совершенно без чувств.

Там был негр-кок, который, однако, согласно отчету в “Таймс”, являлся среди пиратов одной из наиболее видных фигур. Он сам не выказал страха перед лицом смерти и старался ободрить остальных.

— Мы все пришли сюда, чтобы умереть, — сказал он. — Это (и он указал на виселицу) не зря было построено. Нам, несомненно, придется проститься с жизнью в этом месте, ничто нас теперь не спасет. Но ведь в любом случае через несколько лет нам пришлось бы умереть. Пройдет совсем немного лет, и судья, который нас приговорил, и все люди, ныне живущие, будут мертвы. Вы знаете, что я умираю невиновным: все, что я делал, я делал потому, что вы, остальные, меня к тому принуждали. Но я ни о чем не жалею. Лучше мне умереть сейчас, невинным, чем через несколько лет, может быть, виновным в каком-нибудь тяжком преступлении.

8

Прошло уже несколько дней с начала семестра, когда мистер и миссис Торнтон привезли Эмили в ее новую школу в Блэк- хите. Они остались пить чай у директрисы, а Эмили тем временем повели знакомиться с ее новыми подругами.

— Бедняжка, — сказала директриса, — надеюсь, она скоро позабудет все то ужасное, что ей пришлось пережить. Я думаю, в сердечке у каждой из наших девочек найдется для нее особый уголок доброты.

В соседней комнате Эмили и еще несколько новых девочек заводили дружбу со старыми воспитанницами. Глядя на эту милую, безмятежную и веселую компанию, на эти ясные и невинные лица, на эти нежные, грациозные жесты и позы, слушая этот беспрерывный, безыскусный лепет, журчащий, как родничок, возможно, Господь мог бы различить, которая же тут Эмили, — Господь, но не я.