Крепкий ветер на Ямайке

Капитан посылал за Эмили и задавал ей вопросы, но она больше ничего не добавила к тем первым вырвавшимся у нее потрясающим признаниям, сделанным стюардессе. Ее, казалось, что-то приводит в ступор — то ли страх, то ли что-то другое; как бы то ни было, он ничего не мог из нее вытянуть. По- этому он мудро оставил ее в покое. Будет время, и, может быть, она сама расскажет свою историю — например, своей новой подруге. Но она этого не делала. Она избегала разговоров о шхуне, о пиратах и обо всем с ними связанном; она хотела только слушать, только впитывать все, что могла узнать об Англии, куда они наконец действительно направлялись, — об этом чудесном, экзотическом, романтическом крае.

Луиза Доусон была для своих лет довольно разумной молодой особой. Она видела, что Эмили не хочет рассказывать о пережитых ею ужасах, но рассудила, что будет гораздо лучше попытаться ее разговорить, чем оставить наедине с этими тягостными тайнами, чтобы она переживала их вновь и вновь. Так что, когда стало ясно, что дни проходят за днями, а новых признаний не предвидится, она положила себе вызвать ребенка на откровенность. У нее, как и у любого другого, было собственное, довольно четкое представление, какова может быть жизнь на пиратском корабле. То, что невинные малютки через все это прошли и притом вообще остались живы, было таким же непостижимым чудом, как спасение трех иудейских отроков, вышедших невредимыми из пещи огненной.

— Вот когда ты была на шхуне, ты там где жила? — как-то спросила она Эмили совершенно неожиданно.

— Да в трюме, — безразличным тоном сказала Эмили, которая в этот момент рассматривала семейные дагерротипы Луизы. — Как вы сказали, это ваш двоюродный дедушка Воан? В трюме. Она могла бы и сама догадаться. Там, внизу, во мраке, может быть, в оковах, как чернокожие, на хлебе и воде, а крысы прямо по ним так и бегали.

— А очень страшно было, когда шел бой? Ты слышала, как они там сражаются у тебя над головой?

Эмили кротко смотрела прямо ей в глаза, но ничего не отвечала.

У Луизы Доусон было вполне разумное желание — снять у ребенка с души тяжесть. Но, кроме того, она была снедаема любопытством. Ее раздражало, что Эмили ничего не рассказывает.

Было два вопроса, которые она особенно хотела задать. Однако приступить к одному из них составляло трудность просто непреодолимую. От того, чтобы не задать второй, она не смогла удержаться.

— Послушай, дорогая, — сказала она, обвив Эмили руками. — Ты сама когда-нибудь видела, чтобы кого-то действительно убили?

Эмили явно напряглась.

— Ах, нет! Ну как мы могли это видеть?

— Ты что, даже труп никогда не видела? — продолжала она. — Мертвое тело?

— Нет, — сказала Эмили. — Там и не было ни одного. — Она, казалось, некоторое время что-то обдумывала. — Почти ни одного, — поправилась она.

— Ах ты, бедная, бедная малышка! — произнесла мисс Доусон и погладила ее по лбу.

Но если из Эмили было слова не вытянуть, то из Эдварда — наоборот. Тут и подначивать не надо было. Он скоро понял, что именно от него ожидают услышать. И это было как раз то, о чем ему самому хотелось рассказывать. Все эти спектакли, которые они разыгрывали с Гарри, все это лазанье по такелажу, все штурмы камбуза… теперь казалось, что все это было взаправду. Скоро он и вовсе перестал в этом сомневаться. А Гарри ему усердно поддакивал.

Эдварда просто поражало, что все и каждый, похоже, готовы были поверить всему, что он ни скажет. Все желающие послушать истории про кровопролитную резню, никогда не уходили от него ни с чем.

Не Рейчел было ему возражать. Пираты были злые, злые и беспощадные — ей ли об этом не знать. Вполне вероятно, что они и правда делали все, про что рассказывал Эдвард, может, она на них просто в тот момент не смотрела.

Мисс Доусон отнюдь не всегда пыталась вот так поднажать на Эмили — она была для этого слишком умна. Добрую часть своего времени она тратила просто на то, чтобы затянуть потуже узелки страстной привязанности, которую питала к ней девочка.

Она готова была сколько угодно рассказывать ей об Англии. Но как странно, что такие банальные, будничные описания могут интересовать того, кто повидал такие романтические, такие ужасные вещи, как Эмили?

Она рассказала ей все про Лондон, про уличное движение, такое плотное, что не протолкнуться, про то, что люди и транспорт так и движутся целый день, будто извергаемые неким никогда не иссякающим источником. Еще она попыталась описать поезд, но Эмили так никак и не могла его вообразить: ей представлялся пароход, такой же, как этот, только идущий по земле — хотя она и понимала, что это неправильно.

Какая чудесная была эта мисс Доусон! Какие удивительные вещи она повидала! Эмили снова испытала то же чувство, как на шхуне, в каюте: что пробежало-проскочило время и что время это потрачено зря, впустую. Вот уже через несколько месяцев ей будет одиннадцать, ведь это уже очень много, и за всю эту долгую жизнь как мало интересного и значительного с ней произошло! В сущности, только две вещи: это, конечно, ее землетрясение, и еще она спала с аллигатором, но что это было в сравнении с жизненными событиями и впечатлениями мисс Доусон, которая так хорошо знала Лондон, просто невероятно, а еще невероятней, что она и упомнить не могла, сколько раз путешествовала на поезде?

Ее землетрясение… это немалое достояние. Может быть, осмелиться и попробовать рассказать о нем мисс Доусон? Может быть, это чуть-чуть поднимет ее в глазах мисс Доусон, покажет, что даже она, маленькая Эмили, пережила что-то значительное? Но она так и не осмелилась. А что, если для мисс Доусон землетрясения — вещи столь же привычные и заурядные, как железнодорожные станции? Фиаско оказалось бы невыносимым. Что касается аллигатора, мисс Доусон сказала Гарольду, чтобы тот его забрал, таким тоном, будто это был червяк.

Иногда мисс Доусон сидела молча, лаская Эмили и поглядывая то на нее, то на остальных, играющих, детей. Как трудно было представить, что сама жизнь этих, таких веселых сейчас, созданий в течение долгих месяцев ежечасно находилась в опасности? Почему они не умерли от страха? Она бы точно умерла. Или, по крайней мере, превратилась бы в сумасшедшую с бурными жестами, застывшим взглядом и бредовой речью?

Она всегда поражалась, как это люди могут пережить даже одно мгновение опасности и не упасть мертвыми от страха; но месяцы и месяцы подряд… и ведь это дети… Это не умещалось у нее в голове.

А что до того, другого вопроса, какой ласковой, какой любящей ей надо быть в глазах Эмили, чтобы попытаться его задать — если только, конечно, она сможет достаточно деликатно его сформулировать.

Тем временем страсть Эмили к мисс Доусон приближалась к критической точке, и однажды кризис был спровоцирован. Мисс Доусон трижды поцеловала Эмили и попросила впредь называть ее Лулу.

Эмили вскочила как ужаленная. Называть эту богиню просто по имени? От одной этой мысли лицо ее вспыхнуло жарким багрянцем. Имена взрослых — под священным запретом; это то, что детские губы никогда не должны произносить; сделать это — значит проявить нечестивое неуважение к святыне. То, что мисс Доусон обратилась к ней с таким предложением, повергло ее в такое же смущение, как если бы в церкви она увидела надпись: ПЛЕВАТЬ РАЗРЕШАЕТСЯ.