Крепкий ветер на Ямайке

Мэтайас, давно свыкшийся с этими парадоксами, мрачно улыбнулся. Главное только — никогда не говорить ничего такого вслух.

— Думаю, если они что-то знают, я смогу это выяснить, — вот и все, что он сказал.

— Имеете в виду надавить на них по отдельности? — спросил вдруг Торнтон.

— Не на всех, конечно. Боже упаси! Но, боюсь, хотя бы с одним из них мы должны будем поработать как следует.

— С кем же?

— Так. Мы полагали, что этим кем-то будет девица Фернандес. Но она, кажется… неадекватна?

— Именно! — Тут Торнтон добавил с характерным красноречивым жестом: — Она была вполне вменяема, когда покидала Ямайку. — Хотя и всегда немного того.

— Ее тетка говорит, она, кажется, лишилась памяти, либо вовсе, либо в значительной степени. Нет, если я ее и вызову, так только чтобы официально зафиксировать ее состояние.

— И тогда?

— Думаю, я вызову вашу Эмили. Торнтон встал.

— Хорошо, — сказал он, — тогда вы сами должны будете с ней договориться, что ей следует рассказывать. Изложите письменно и заставьте ее выучить всё наизусть.

— Непременно, — сказал Мэтайас, разглядывая ногти у себя на руках. — Я не привык приходить в суд неподготовленным. — Давить на ребенка — дело довольно неприятное, согласитесь, — добавил он.

Торнтон задержался в дверях.

— Вы никогда не сможете полагаться на них. Они скажут то, что, как им кажется, вы хотите от них услышать. А потом они точно так же скажут то, что, как они думают, хочет от них услышать адвокат противной стороны — если его лицо им понравится.

Торнтон жестикулировал — привычка, приобретенная за морем.

— Думаю, возьму ее в четверг днем к мадам Тюссо и попытаю счастья, — закончил Мэтайас, и они попрощались.

6

Эмили была просто в восторге от восковых кукол, хотя она еще и не знала, что изготовление восковой персоны капитана Йонсена — на хмуром лице кровожадное выражение, в руке нож — уже рассматривалось в ближайшей перспективе. Они поладили с мистером Мэтайасом. Она чувствовала себя совсем взрослой, в кои-то веки выйдя без малышни, без конца болтающейся под ногами. После музея он повел ее в булочную-кондитерскую на Бейкер-стрит и попытался уговорить ее, чтобы она сама налила ему чаю, но тут она застеснялась, стала отнекиваться, и в итоге он все-таки должен был сделать это сам.

Мистер Мэтайас, как ранее мисс Доусон, потратил немало времени и энергии, чтобы завоевать симпатии ребенка. И добился в этом, без преувеличения, значительных успехов, так что для нее явилось полной неожиданностью, когда он вскоре начал мимоходом задавать вопросы касательно смерти капитана Вандерворта. Как бы случайный характер этих вопросов не ввел ее в заблуждение ни на минуту. Ему не удалось выведать ничего, но она насилу дождалась, когда они наконец вернутся домой, и после того, как его экипаж отбыл, ей стало совсем нехорошо. Предполагалось, что она съела слишком много булочек с кремом. Но, уже лежа в постели, отпивая маленькими глоточками воду из бокала, в том фаталистическом настроении, которое наступает вслед за рвотой, Эмили должна была о многом поразмыслить, а в постели это можно делать без лишних эмоций.

Был тот редкий вечер, который ее отец проводил дома, и теперь он незаметно стоял в темном углу ее спальни и наблюдал за ней. Его склонному к фантазиям уму это дитя представлялось сценой великой трагедии: и в то время как сердце его сострадало детищу его чресл, интеллект наслаждался прекрасными, изысканными сочетаниями вступивших на его глазах в единоборство сил (какими эти силы рисовались его воображению). Сам же он был чем-то вроде бессильно замершей в партере публики, испытывающей нестерпимую жалость, но ни в коем случае не желающей упустить ничего из разыгрываемой пьесы.

Но пока он вот так стоял, наблюдая за ней, его восприимчивый, чуткий взгляд уловил и передал ему эмоции, которые не могли вызвать ни жалости, ни наслаждения: он вдруг осознал, и осознание это было, как внезапный и болезненный удар, что боится ее!

Но, конечно же, это обман свечного освещения в сумерках, или это ее недомогание сообщило ее лицу на мгновение такое нечеловеческое, каменно-холодное выражение, сделало его ликом василиска?

Как раз в тот момент, когда он на цыпочках выходил из комнаты, она разразилась внезапными отчаянными стонами и, свесившись наполовину с кровати, вновь предалась бесплодным, болезненным рвотным судорогам. Торнтон уговорил ее попить воды из бокала, а потом держал в своих руках ее горячие, влажные виски, пока она наконец не сникла, не откинулась назад обессиленная, в полном изнурении, и не провалилась в сон.

После этого, первого, было и еще несколько случаев, когда мистер Мэтайас брал ее с собой на экскурсии или же просто приходил и расспрашивал ее дома. Но он так ничего и не выведал.

О чем она теперь думала? Я не могу больше читать тайные мысли Эмили, не могу дергать управляющие ими ниточки. Отныне нам придется полагаться лишь на догадки.

Что касается Мэтайаса, ему ничего иного не оставалось, как смириться с нанесенным ею поражением и затем попытаться как-то оправдаться перед самим собой. Он перестал считать, что она что-то скрывает, потому что был убежден, что, если бы ей было что скрывать, от него бы она это утаить не сумела.

Но если она и не могла предоставить ему никакой информации, с точки зрения театральности она оставалась наиболее ценным свидетелем. И вот, как Торнтон и предлагал, он поручил своему клерку переписать красивым почерком нечто вроде Краткого катехизиса, его-то он и отдал Эмили и наказал ей его выучить.

Она взяла его домой и показала матери: та сказала, что мистер Мэтайас совершенно прав — она должна его выучить. Так что Эмили пришпилила его к своему зеркалу и каждое утро заучивала ответы на два новых вопроса. Мать слышала, как она это делает между прочими своими уроками, и без конца допекала ее за то, как монотонно она бубнит, нараспев повторяя эти ответы. Но как это вообще возможно, удивлялась Эмили, произносить естественным тоном то, что заучиваешь наизусть? Да никак. И Эмили вызубрила свой катехизис от первой строки и до последней, а потом настал тот день.

И опять они поехали в город, но на этот раз в Центральный уголовный суд. У входа собралась громадная толпа, и Эмили пропихнули внутрь с величайшей торопливостью. Здание было впечатляющее, а внутри полно полисменов, и чем дольше длилось ожидание в маленькой комнатке, куда их провели, тем более нервной Эмили становилась. Хоть бы ей вспомнить вовремя свою роль, хоть бы не забыть! Время от времени гулкие голоса разносились по коридорам, вызывая то одно лицо, то другое. Ее мать оставалась при ней, но ее отец только заглядывал изредка и тогда, понизив голос, доносил ее матери кое-какие новости. Катехизис был у Эмили при себе, и она перечитывала его снова и снова.

Наконец пришел полисмен и препроводил их в суд. Уголовный суд — очень необычное место. Театр ритуального действа продуман почти с такой же доскональностью, как при отправлении обрядов религиозных; сцена сама по себе не призвана производить особое впечатление, и архитектура ее лишена символизма. Судья на заседании в своем облачении выглядит, как католический епископ, которому пришлось прийти отслужить мессу в муниципальной бане. Здесь нет ничего, что дало бы ощутить, что тут действительно совершается таинство Пресуществления, что мы имеем дело с Реальным Присутствием — присутствием смерти.