Кристальный пик

— Что теперь скажете,Вие ТиссолинАкивилла? — улыбнулся Сол. Обращался он к драконам, но по-прежнему смотрел на меня. — Вот, почему королева Рубин — моя королева.

Я повернулась к залу, недоумевая, о чем он говорит, и обнаружила, что все присутствующие немо наблюдают за нами двумя. На чьем-то лице по-прежнему было написано недоверие, на чьем-то — удивление, граничащее с восторгом, а на чьем-то, включая ту самую двухвостую Акивиллу— облегчение и такая же улыбка, как на разжавшихся губах Сола. Ярче всех, однако, улыбался Сильтан, сидящий на самом далеком краю стола и кивающий головой чему-то, что я не понимала.

Борей резко поднялся с места, бросил свою курительную трубку на стол и молча направился прочь. Никто не последовал за ним, даже Вельгар, который смотрел куда-то левее платформы, где громоздились винные бочки и где незаметно выглянувшая Маттиола рыскала под ними рукой, ища брошенный ошейник. Когда глаза их встретились, рот Вельгара приоткрылся, но сам он остался недвижим. Матти же резко побелела и, закрыв руками лицо, бросилась обратно в бадстову для слуг, откуда выносили свежие закуски и горячее. Кажется, Вельгар последовал за ней — я потеряла его из виду за спинами драконов, которые вдруг встали плечом к плечу.

— Драгоценная госпожа, Старшие приняли решение, — объявил Шэрай спустя минуту после того, как внимательно выслушал целый зал, гудящий на своем собственном языке. — Пятеро из семи Старших желают жить вместе с людьми, а, значит, того желает весь нас род. Отныне Фергус, Немайн и Керидвен — земли драконов, и драконы не позволят врагам отнять у них дом. Таков уговор. Таков новый гейс юной королевы Дейрдре!

Барды, ждущие своего часа на дальнем конце платформы, подхватили всеобщую радость и заиграли на лютнях и тальхарпе раньше, чем я успела ответить Шэраю или хотя бы осознать услышанное. Все случилось так быстро, что напоминало сон. На переговорах люди всегда внемлют логике, выгоде и обещаниям — и я в своих речах тоже обращалась к первому, второму и третьему. В итоге я совсем позабыла, что драконы — не люди. Они внемлют чувствам, единству и интуиции. Поэтому мне оставалось только принять произошедшее, как должное, и смотреть на вдруг развеселившихся драконов, засмеявшихся и синхронно бросившихся на еду и кувшины с вином.

— Нет, я все-таки не понимаю. Почему... Как... Что это вообще сейчас было?! Они правда согласились? Как ты сделал это, Солярис?

— Это не я сделал, а мы, — поправил он, и я почувствовала нежное прикосновение острых когтей к своей дрожащей от нервов ладони. — Мы только что положили конец старой войне. И скоро положим конец новой.

12. Высшее проявление

Отец говорил, что в потомках Дейрдре течет кровь сидов, и потому мир не заслуживает ни одной ее капли. Он сурово наказывал всех, кто допускал малейшие царапины на моей коже, не говоря уже о чем-то большем. Так, моя первая весталка оказалась на улице в месяц воя лишь за то, что поранила меня ножницами, когда стригла; ребенок кого-то из слуг, кого я уговорила поиграть со мной в салки, получил десять ударов плетью, когда я споткнулась на лестнице и упала; и даже Маттиола однажды осталась на сутки без воды и хлеба за то, что не отговорила меня лезть на злополучную яблоню, о ствол которой я расчесала локти. После этого мне прочитали с десяток нотаций, мол я слишком хрупкая из-за сахарной болезни, хилая и нежная, как тепличный цветок, чтобы предаваться подобным забавам. Лишь когда я доказала отцу, что цветы не могут летать на драконах, он ослабил тиски своей заботы и перестал беречь меня так, как не смог поберечь маму.

Возможно, именно поэтому я до сих пор чувствовала себя так странно, когда брала в руки меч. Будто нарушала древний запрет, занималась чем-то постыдным и непристойным, не позволяя себе быть слабой и защищаемой, а защищаясь самой. От этого у меня в ушах каждый раз стучало сердце, на лице растягивалась ребяческая улыбка, и приходилось прикладывать двойные усилия, чтобы не дать дыханию сбиться. Я больше не испытывала ужаса, глядя на то, как стекает моя кровь на дейрдреанскую землю, и не спешила забинтовывать синяки, чтобы скрыть их от взгляда караулящих поле хускарлов. Пережив смерть, путешествие в сид, встречу с вечно голодным зверем, я больше не имела права называться хрупкой. Отныне моя кровь принадлежала лишь мне одной, и я могла делать с ней все, что пожелаю, даже проливать.

— Наручи, — напомнил Солярис, когда хвост его, усеянный костяными гребнями, рассек воздух в нескольких дюймах от моего лица. — Зачем ты носишь наручи, если не используешь их? По комплекции ты меньше почти любого противника, поэтому должна компенсировать силу скоростью и хитростью, коль не ищешь смерти. Вот сейчас. Давай, попробуй!

Я стерла пот со лба тыльной стороной ладони, сделала ровно два шага вперед и выбросила перед собой обоюдоострый меч с навершием из пяти лепестков и узорами черни, но все равно не смогла даже приблизиться к Солу, настолько быстро он уходил с линии атаки. Тогда я сделала так, как он велел: резко развернулась на пятках, ударила наручем по колену, заставляя вставки из опалов щелкнуть, и взмахнула рукой.

Чирк!

Кожа Соляриса, рассеченная на плече, срослась быстрее, чем я успела поверить, что действительно сумела ее оставить. Не дав мне толком возрадоваться победе, Сол тут же замахнулся в ответ, и когти его столкнулись с костями на моей полупрозрачной ладони, которой я закрылась вместо щита. Раздался скрежет, будто металл встретил стекло, и даже Солярис скривился от этого звука.

— Тебе не больно? — спросил Сол, и хотя голос его звучал обыденно-вежливо, в ломанной линии губ читалось глубокое беспокойство. Вопреки правилам боя, которые он сам же и установил, Сол подошел ко мне вплотную и перехватил за левую руку в области запястья, где и попытался рассечь ее драконьими когтями. Однако в память об этих когтях не осталось ровным счетом ничего, ни единого следа: спустя несколько месяцев после снятия гелиоса кожа окончательно затвердела, превратившись в камень. То действительно больше была не плоть и даже не кости, а нечто противоестественное, жуткое... Но полезное.

— Так, значит, Акивилла хотела проверить меня? А если бы я растерялась и просто продолжила молча пялиться на тебя в ошейнике, то она бы что, разочаровалась и приказала всем расходиться по домам?

— А? Что?

Солярис выпустил мою руку, осознав, что я снова сделала это, — нарушила обещание не отвлекаться, — цокнул языком и отступил назад, возвращая между нами дистанцию.

— Сосредоточься, Рубин, — повторил он устало, но я просто не могла выбросить из головы минувший пир, поэтому продолжала выпытывать у него:

— А вдруг я бы знала язык драконов и подыграла тебе, чтобы провести Акивиллу? Мы ведь оба могли обмануть ее...

— Не могли, — Солярис раздраженно вильнул хвостом, которым тоже парировал мои атаки, и чешуя, покрывающая его руки под закатанными рукавами рубашки, ощетинилась. — Ни одному человеку не под силу выучить драконий.

— Почему это? — оскорбилась я. — Я ведь понимаю, что вы говорите в первородном обличье...

— Первородное обличье — это другое. То истинный язык, сплетение мыслей и инстинктов, которыми мы обмениваемся друг с другом так же, как птицы обмениваются щебетом. Ты понимаешь его либо из-за древнего гейса королевы Дейрдре, либо из-за того, что повязана со мной, но никак не потому, что запоминаешь звуки и умеешь их различать. А вот тот язык, на которым мы говорим людскими устами, не является языком вовсе в привычном понимании этого слова. Это искажение общего, где нет ни правил, ни конструкций. Мы просто вторим звучанию, стараясь повторять за вами, и даже иногда снова коверкаем то, что уже было исковеркано до нас. Так что мы скорее интуитивно догадываемся, что сказать хочет сородич, нежели действительно знаем перевод.

Солярис пояснял методично и терпеливо, и в это время его упрямое лицо ласкали лучи солнца, только-только поднявшегося из-за горизонта на смену полумесяцу. В них его фарфоровые щеки приобретали почти человеческий румянец, длинные белоснежные ресницы отбрасывали тени на высокие скулы, и казалось, что Солярис весь светится, как резная фигурка из морского жемчуга. Прохладный ветер, несущий в себе первые ноты приближающейся осени и гниющей листвы, трепал широкий ворот его рубахи, растянутый до острых ключиц, а волосах Сола снова запутались одуванчиковые семена, оторванные от стеблей вихрем нашего сражения. Там, где мы тренировались каждое утро, цветы успели промяться, а трава осесть, но кругом все еще колосились красные маки, напоминая зарево пожара. Все вместе это являло собой до того прекрасное зрелище, что я, залюбовавшись, едва не забыла, о чем мы говорим.

«Фашари», — сказала Акивилла Солярису в Медовом зале, когда на кону стоял не просто союз драконов и людей, а наше будущее, — «Фашари ине раш».

«Покажи. Покажи мне, что это так». Вот, что Акивилла произнесла тогда, о чем я, однако, узнала лишь после того, как пир окончился, и Мелихор заключила меня в объятия, вереща, что теперь сможет жить среди «человеков» на постоянной основе. Она же и рассказала мне, что Акивилла, будучи Вие Тиссолин, — Коронованной Травами, — и за всеми живыми существами следит, словно за растениями в своем саду. Внимательно наблюдает, как они растут, чтобы вовремя распознать, какое из растений всего лишь притворяется цветком, и вырвать сорняк с корнем. Именно Акивилла из Старших отвечала за то, чтобы проверить меня на ложь. То, что Солярис сделал тогда на помосте, надев на себя ошейник, было моим испытанием, о котором они двое условились еще в Сердце в тайне от остальных.