Кровавый год

— Завтрашний день принадлежит нам!

Глава 7

«Мир хижинам, война дворцам» — это лозунг я нагло позаимствовал у французской революции. Не беда, что он прозвучал на пятнадцать лет раньше — главное, что простые европейцы к нему готовы, как показала история. 15 лет — ничто по ее меркам.

Был у революционеров и другой лозунг — «Да здравствует, нация!» вместо «Да здравствует король!». Вот его я брать на вооружение совсем не хотел. Из него вырос европейский национализм, который в будущем не раз растерзает Старый Свет. Вместо него я придумал заготовку, звучавшую, как «Больше нет отдельных народов Европы — есть только европейцы». Озвучить его не решился, хотя общий смысл в свою речь вложил.

Не поняли. Слишком он революционен для этого времени. Подняться выше мысли о единой Германии бранденбуржцы вряд ли смогут.

Депутатов пригласили пройти в Золотой зал Шарлоттенбургского Дворца. Я спешился с Победителя, вошел внутрь и продолжил свое объяснение германских перспектив в этом сосредоточии блеска монархий прошлого. Позолота и зеркала отвлекали, мешали донести самое важное. И будто уперся в стену.

— Ваша хваленая религиозная прусская веротерпимость сводится всего лишь к поддержанию нейтралитета между Римом и Женевой.

Чувствовал по равнодушной реакции, что не поняли. Первое потрясение от встречи прошло, взяли себя в руки. Уже не трясутся, ждут непонятно чего.

— Напрасно вы восхищались покойным Фридрихом — под личиной его просвещенной монархии скрывалось все то же полицейское государство, его мелочный диктат и контроль даже над мыслью подданных.

Опять мимо. Не доходила моя правота до их сознания. Они считали себя становым хребтом государства — послушные и аккуратные чиновники, которых сам же король Фридрих упрекал в притеснении народа.

Я достал из кармана письмо и зачитал из него отрывок:

— «Прусские государи не желали задевать дворян уничтожением крепостничества, но они очень хорошо понимали свои собственные интересы и потому старались заключить крепостничество в тесные рамки. Фридрих II вовсе не хлопотал о том, чтобы изменить такое положение. Он не видел в свободе крестьянина великого средства процветания, но если бы и видел, то многие соображения остановили бы его перед таким шагом. Без сомнения, он мог бы заставить всех крупных собственников своей страны освободить крестьян, но таким актом власти он не хотел оттолкнуть дворянство, в котором нуждался для своей армии». Чтоб вам было понятно: это слова моего московского генерал-губернатора, маркиза де Мирабо, человека, искренне восхищавшегося вашим покойным монархом.

Пожимают плечами. Какое им дело до задавленного налоговым бременем населения? До произвола аристократов? Какое равенство? Они думают лишь о своей власти, которой могут лишиться. Мелкой, суетной, чиновничьей.

Нет, с этими ребятами каши не сваришь. Очень похоже, что я поспешил, понадеялся, что степень социального напряжения в Пруссии легко сдвинет тяжелый камень прошлого.

— Ваше величество! — обратился ко мне старший камералист-законник, когда выдалась пауза. — Вы только скажите, что нам делать, и мы все исполним. Аккуратно, с соблюдением буквы закона. Прикажете изгнать или наказать дворян, примемся за дело со всей обстоятельностью. Облегчить жизнь податного населения, освободить крестьян? Нет ничего проще. Лишь укажите статьи налогов, которые следует изменить, или продиктуйте нам наброски указа о процедуре освобождения. Мы всецело за порядок.

Ну и ну! Идеальные винтики госаппарата. Холодные глаза — с таким же безразличием они воспримут новость о чем угодно. На мгновение мне показалось, что из уст чиновника сорвалась фраза «прикажете революцию сделать, все исполним — орднунг есть орднунг». Неужели все Германия такова?

* * *

Я ошибся.

Германия и даже Пруссия отозвались на мою речь, которую повсеместно окрестили «речью в Парадном дворе», энтузиазмом и… пугачевщиной. Кант из Кенигсберга прислал мне восторженное письмо, и одновременно в Силезии вспыхнуло восстание ткачей, громивших машины на мануфактурах. Бурши в университетах пили здравницы в мою честь, а в Саксонии полыхнуло крестьянское восстание, да такое, что появились, как результат творчества масс, карнифексы — по образу и подобию русских. Немецкие масоны необычайно возбудились, особенно, оппозиционные ложи Циннердорфа (1), и тут же отправили ко мне своих представителей.

Первым примчался посланец папаши Августы, принц Луи Карл Гессен-Дармшатдский, близкий родственник Августы и по совместительству гроссмейстер Великой земельной ложи вольных каменщиков Германии. В Гессене все стало плохо, сообщил он мне. Очень плохо.

В незапамятные времена ландграфство Гессен разделилось на две части, на две семейные ветви — на Дармштадскую и Кассельскую. Последняя превратилась в самое необычное немецкое государство — и все благодаря сдаче в аренду своей армии. Сто лет назад ландграф Карл получил свои первые 3200 талеров за 10 рот, а в прошлом году его потомок Фридрих II хапнул от англичан предоплату в размере 21 миллионов за обещание поставки 12 тысяч солдат для войны с американскими колонистами. Вот это я понимаю мультипликация бизнеса!

Имея 270 тысяч населения, Гессен-Касселю пришлось бы очень сильно напрячься, чтобы выполнить такой крупный заказ. При безумной милитаризации ландграфства — уверяли, что оно может выставить на поле боя до 30 тысяч солдат — Фридрих поостерегся отправить за океан столько своих подданных. А вдруг не вернутся, прельстясь американским раздольем? Поэтому он кинулся к соседям за небезвозмездной помощью и, в первую очередь, к родне — к Людовигу IX Дармштадскому. Не задумываясь и ничтоже сумняшеся, папаша Августы тут же продал родственнику за звонкие талеры три тысячи своих гессенцев. Их отправили в Кассель, где стали готовить к войне под руководством опытных офицеров, закончивших коллегию Каролинум при местном университете — военную академию ландграфства.

И все было бы замечательно, но известия из соседней Пруссии, моя «речь в Парадном Дворе» и общее недовольство своим положением вызвало мятеж в полках из людей Людовига. Верные Фридриху войска тут же раскатали их в блин — дармштадцы бежали домой, а Гессен заполыхал. Причем что один, что другой — не все кассельцы горели желанием становиться «пушечным мясом», далеко не каждый мог собрать 250 талеров, чтобы откупиться от военной службы. Луи Карл уговаривал меня вмешаться и спасти Гессен.

— Любезный кузен, но что я могу поделать? Конечно, гражданская война у самой моей новой границы не лучшее, что могло бы случиться, но… — увещевал я своего гостя, выжидая. Вот просто так кидаться в эту свару?

Мы вели тихую, почти семейную беседу, в эркерной комнате Охотничьего замка на юго-восточном берегу Груневальдского озера. Я выбрал Ягдшлосс в качестве своей временной резиденции по нескольким причинам. До Берлина рукой подать, дворец отличался скромностью, был хорошо приспособлен для обороны и… имел «приватиры» — туалетные комнаты, коих днем с огнем не сыщешь в том же помпезном дворце Шарлоттенбург. Единственной проблемой были дрова. Хотя замок изначально назывался «У зеленого леса», деревья вокруг давно безжалостно вырубили.

— Но, — продолжал я, — у меня самого забот, как говорят русские, выше крыши. Мало того, что мы не можем откопать тело Фридриха-Вильгельма — да упокоит Господь его трусливую душу, — и поставить точку в истории прусских королей, так еще у меня на носу война с новой коалицией.

К великому моему удивлению, Луи Карл не только не выразил ни малейшего неодобрения моим жестоким ответом Пруссии, но и, казалось, был равнодушен к судьбе немецкой аристократии. Куда больше его занимали вопросы преодоления неравенства, о чем он мне без обиняков заявил в самом начале разговора. И был несказанно счастлив, когда я предложил общаться как близким родственникам и на «ты».