Кровавый год

Сотрясающий грохот прокатился по эскадре. Прямо напротив «Цезаря», в борт ближайшего линейного корабля, «Ле Сюффрен», угодили сразу несколько ракет. Одна пробила борт у ватерлинии, другая врезалась в бак, третья угодила в фок-марс. Раздались оглушительные хлопки, отсеки превратились в пылающие горнила, паруса мгновенно вспыхнули, словно сухая бумага. Дерево трещало и разлеталось фонтанами щепок и обломков. Крики ужаса и боли понеслись по воде.

Залп накрыл половину всей линии. Корабли французского арьергарда скучились, задние, пытаясь отвернуть, налезали на передних, сталкивались бортами, ломали бушприты. Адмирал с палубы «Цезаря» видел, как десятки, сотни попаданий превращают его гордую эскадру в хаос в пылающем аду. Вот загорелся грот-парус на «Л’Орианте», мгновенно охваченный пламенем от попадания в мачту. Вот на «Ла Курронн» взрывом разметало квартердек, весь борт окутался дымом и огнем, из зияющих прорех в воду посыпались, обрывая канаты, тяжеленные 36-фунтовые пушки и пылающие фигурки матросов. Корабли, теряя ход, неуправляемо поворачиваясь к ветру, вползали в горящее на воде пламя, и с ним ничто не могло справиться, попытки залить загоравшиеся носовые обводы с помощью ручных помп оказались бесполезной тратой времени.

Это была не битва. Это была бойня. Односторонняя, чудовищная бойня. Эти русские галеры со своими инфернальными машинами буквально выплюнули на французов огненную смерть, против которой не было защиты. Дьявольский огонь! Греческий? Забытый и вновь изобретенный? Его ничто не брало! Корпуса линкоров, способные выдержать залп из 36-фунтовок, оказались бессильны против огненных болидов. Распущенные паруса, призванные ловить ветер, стали идеальной мишенью и мгновенным источником пожара. В него же превратилась сама водная стихия вокруг кораблей!

Д’Орвилье стоял, прижимая руку к перилам фальшборта, потрясенный до глубины души. Его тщательно выстроенная линия, его превосходство в артиллерии, его тактика, его вымуштрованные блестящие экипажи — всё это рассыпалось прахом перед лицом этого неизвестного, дьявольского оружия. Эскадра, еще несколько минут назад готовившаяся навязать противнику выгодный бой, перестала существовать как единое целое. Большая часть кораблей горела, была обездвижена или получила критические повреждения.

Какая сокрушительная оплеуха прежней самоуверенности адмирала, основанной на чужих словах о «нехватке флота и моряков»! Русские не были лишены ни того, ни другого. У них было нечто другое. Нечто, что сделало его грозную эскадру беспомощной мишенью за считанные минуты, не дав ей возможность сделать хоть один выстрел. Операция… авантюра? Она обернулась полным, сокрушительным поражением. Десятки лучших кораблей Франции, тысячи великолепных матросов, цвет флотского офицерства… всё это было потеряно в единственном, как ему привиделось, внезапном, ужасающем залпе. Адмирал д’Орвилье смотрел на пылающие остовы своих кораблей и чувствовал, как мир, который он знал, рушится, истаивает, рассыпается огненной пылью… А потом этот мир взорвался вокруг, и все поглотило бушующее пламя.

* * *

Гонец из Штеттина, загоняя коней, привез мне доклад Грейга о шведской виктории и о победе над эскадрой д’Орвилье. Снова Пименов отличился и, видит бог, уверен, что это его пуля оборвала жизнь Карла XIII. Мне впору в своих войсках заводить отряды охотников на монархов и обозвать их не неизвестным этому времени термином «снайпер», а всем понятным словом «пименовец». Кто не знает в моей армии лучшего стрелка из зарубинского корпуса! Стране нужны свои герои. Что же до французов, то победа полная, балтийская экспедиция лягушатников завершилась жалобным кваканьем в догорающем болоте. Большая часть французских линейных кораблей уничтожена — взорвались, сгорели, затонули из-за критических разрушений. Несколько штук сдались, как и датский флот в полном составе, болтавшийся в море неподалеку от случившей трагедии — датчане не перенесли душераздирающей картины и попросту испугались. Все, кроме линкора «Хольстен», вовремя сообразившего, что запахло жареным в прямом смысле этого слова и удравшего в Копенгаген. Мы тоже понесли потери: одна ракетная галера взорвалась при пуске и буквально испарилась, сильно обгорел линкор «Жён Мироносец», капитан которого Фон-Дезин бросился спасать тонущих французских моряков. В настоящее время наша эскадра охотилась в Стокгольмском архипелаге за французскими фрегатами-крейсерами и отбивала в датских проливах захваченные френчами «призы». Грейг запрашивал разрешение на бомбардировку и захват Копенгагена, и я был склонен согласиться: со Скандинавией пора заканчивать, чтобы не путалась под ногами, а освободить датчан из-под власти шизофреника — вообще благое дело. Заодно заберем у датчан и Осло. Под шумок.

Большим вопросом была реакция англичан. Что они предпримут, когда начнется взятие Копенгагена? Скорее всего ничего. Воевать на два фронта они не смогут.

Мне не могла не прийти в голову парадоксальная мысль. Одновременно случилось два знаменательных события: существенно ослаблен французский флот и в Гессене случилась серьезная заварушка — принц Луи Карл, развив кипучую деятельность по сбору для меня полков, попутно организовал с помощью своих дружков-франкмасонов два госпереворота, в результате которых оказались свергнуты лагндграфы Гессен-Кассельский и мой сват, Гессен-Дармштадтский. В долгоиграющей перспективе эти происшествия означали, что в уравнении «Великобритания против американских колоний» по обе стороны от знака равенства исчезли две важные переменные — Франция как потенциальный участник конфликта и наемные гессенские полки на стороне англичан. Как у них получится теперь справиться с колонистами? Мое личное воздействие на ход мировой истории расширилось за океан.

Гадать, как будет, смысла не имело. Мой взор, все мои мысли были обращены на юг, на Саксонию — туда, где сходились две огромные армии. Я полгода танцевал даму Европу, и вот она, вырвавшись из моих объятий, очнувшись от сладостного сна самоуспокоения, бросилась на меня с дрекольем, желая покарать за обман. Новая коалиция заспешила мне навстречу, желая кончить дело до зимних квартир — считалось, что зимой не воюют. Старый мир ждало много открытий — не только о допустимых для войны временах года, но и о ее характере, о масштабах, о количестве потерь. Как воевали еще совсем недавно? Армии много маневрировали, сходились в нерешительных сражениях, расходились, гоняли из лагеря в лагерь дипломатов, о чем-то договаривались. Доходило до абсурда: жду вас на таком-то поле боя, не опаздывайте! Рыцарство, великодушие к побежденному, месье, я возвращаю вам вашу шпагу! Пришла пора Европе ощутить в полной мере, что такое тотальная война.

Одно дело — рассуждать о масштабах, и совсем другое — наблюдать их воочию. Зрелище, мягко говоря, крышесносное. Убедившись, что на севере теперь все спокойно, я двинулся из Берлина на юг догонять Суворова. И попал сначала в хвост, а потом в само тело того чудовища, которое создал своими руками. Оно было сродни мощному весеннему паводку — медлительному, но всесокрушающему.

Мы пылили верхами по дорогам южной Пруссии — мой отряд, состоящий из небольшой свиты и конных егерей Петрова, уже превратившихся в полнокровную дивизию, благодаря поставкам штуцеров и включения в свой состав прусских легкоконных батарей, в которые Митька буквально влюбился. Быстро продвигаться вперед никак не получалось. Сперва мы двигались еще более-менее сносно — сквозь последствия прохода большой армии. Вытоптанные озимые поля, разметанные по земле стога, разломанные повозки, разобранные на дрова овины, смердящие покинутые бивуаки с черными пятнами выжженной кострами травы… Потом мы, догнав и перегнав арьергард, словно окунулись в широкую реку — куда не кинь взгляд, везде войска. На марше, на постое, на отдыхе. Пешие и конные, на возах, фурах, зарядных ящиках — даже на родимых скрипучих русских телегах, добравшихся неведомым образом до Центральной Европы. Гусары и казаки, разномастная пехота, большей частью похожая на ополчение, на санкюлотов в деревянных сабо, пушки, походные кухни, обозы, растянувшиеся на версты и везущие все что угодно… Войска ночевали в полях, разоряя, не желая того, окрестные деревни. Городки и крупные селения были забиты отдыхающими офицерами — не найти ни свободного стула в придорожной харчевне, ни комнаты у обывателя. Многоязыкий говор стоял над плетущимися колоннами, большей частью славянский, будто все мои войска двигались на Грюнвальдское поле, готовились к схватке с армией крестоносцев. Ухо выхватывало отдельные слова на русском, чешском, польском, на белорусской и малоросской мове, на певучим русинском…

Чем глубже окунался я в эту стальную реку, тем тревожнее становилось на сердце. Как управлять этой гигантской массой, собранной и сдвинутой моей волей? Я вспомнил, как в прошлом году на Оке подробно обсуждал с Румянцевым перед его отъездом на юг военные темы, и генерал-фельдмаршал рассказал, что в сражении при Кагуле, у него было всего 18 тысяч штыков, а у турок более 150 тысяч. Он потерял убитыми 1200 человек, а противник — свыше 4000. Сейчас под командованием Суворова оказалось еще больше солдат, чем было у турок. И у наших врагов по данным разведки не меньше, а то и больше — и такое же многонародие, как у нас: австрийские немцы, баварцы, саксонцы, французы, мадьяры, сербо-хорваты из Крайны, словенцы, богемцы, итальянцы, испанцы, казаки-некрасовцы… Нас ждала настоящая битва народов, не имевшая в прошлом аналогов по количеству задействованных войск. Как сохранить в этом хаосе управляемость? Справится ли Суворов, справлюсь ли я?

— Ваше величество, — окликнул меня Петров, — Мы в этом бедламе далеко не продвинемся. Может, в объезд? Не хотелось бы орудия бросать. Прислуга-то у них прусская, как без приглядка?

— Дорогу знаешь?

— Казаки-квартирмистеры подсказали.

— А ну как напоремся на вражеский отряд.

Петров нахально усмехнулся и промолчал, но по его довольной роже все было понятно и без слов: коли напоремся, то от супостата останутся лишь рожки да ножки. Мои шассеры показывали чудеса слаженности и выучки, а со 112-ю орудиями конных батареей могли навести знатного шороху, столкнувшись с целым корпусом.

— Поехали, раз настаиваешь.

Из людского потока вырвались с трудом. Егерям пришлось вдоволь поорать и помахать нагайками, чтобы вытащить на свободное пространство запряженные шестерками 6-фунтовые пушки облегченного образца. Их прислуга также передвигалась верхом, оттого этот вид войск и прозвали «галопирующей артиллерией». Изобретение Фридриха Великого времен Семилетней войны, оно стало весьма популярно в Европе. Но никто не сообразил, как правильно его использовать. Я собирался исправить этот недочет, и Петрову все объяснил на пальцах. Ему дважды повторять не пришлось, парнем он оказался способным и, особенно, к военной науке — на моих глазах не по дням, а по часам рос будущий командир конной армии. Была у меня такая задумка, а Овчинников, к сожалению, на нее не тянул. Застрял нынче подо Львовым-Лембергом, как Буденный в 1921-м со своей Первой Конной.

Оторвавшись от главного отряда армии «Центр», обходя его по дуге, мы относительно быстро пересекли границу Саксонии и направились в сторону Дрездена, где происходили преинтересные события.

Суворов, получив мой приказ двигаться в Силезию на соединение с корпусом Куропаткина, поступил по-своему. Недаром его прозвали «генерал вперед». Он все лето тренировал под Познанью наиболее боеспособные части Крылова из русских ветеранов, научил их скоростным маршам и, когда стало известно о том, что я намерен отклонить ультиматум новой коалиции, двинулся напрямик в сторону Дрездена. Переправился через Эльбу по наскоро возведенному наплавному мосту и ворвался в ничего не подозревающую столицу Саксонии с севера всего через пять дней с начала марша. Гарнизон капитулировал, несчастный курфюрст Фридрих Август, втянутый в антирусский союз против своей воли, спасся, благодаря только тому, что не успел добраться домой из Кракова.