Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах
Шрифт:
В 2000-е безобидная обыкновенность инди-групп стала одним из отличительных свойств направления – и иногда объектом для шуток. В знаменитой сцене из фильма “Страна садов” 2004 года героиня Натали Портман проникновенно смотрит на героя Зака Браффа и говорит: “Ты должен послушать одну песню, я клянусь, она изменит твою жизнь”. После чего протягивает ему большие наушники и выжидательно наблюдает, как он впервые слушает “New Slang”, малость странную, но не слишком выразительную композицию группы The Shins, популярность которой помогла возродить лейбл Sub Pop, когда-то ассоциировавшийся с Nirvana. Инди-рок в 1990-х часто был напрочь лишен иронии и сарказма – ты покупал компакт-диск Death Cab for Cutie, Feist или Wilco не потому, что хотел тем самым сделать какое-то заявление или похвастаться своим вкусом (никого бы это не впечатлило), а просто потому, что тебе нравилось слушать эти группы (этот “инди-рок” даже необязательно издавался на независимых лейблах – Wilco записывались для Reprise Records, а затем со скандалом покинули его и подписали контракт с Nonesuch Records, подразделением той же самой крупной фирмы Warner Music). В фокусе музыкантов здесь, как правило, было качество песен, что делало стиль довольно консервативным: вместо того чтобы соревноваться, кто больший
К кому обращалась эта музыка? Панк-рок в разных версиях оставался клановым жанром – открыв его для себя летом 1990 года, я почувствовал, что присоединяюсь к племени единомышленников, отворачиваясь от остального мира. Безусловно, он ощущался как клан и для Билли Джо Армстронга несколько лет спустя, когда его изгнали из панков (или ему так показалось). Но в 2000-х инди-рок был музыкой распространенной и несколько бесформенной – ей не требовались экзамены на чистоту. Она идеально подходила для участников аморфного сообщества, которые внезапно оказались повсюду – для хипстеров. Это сленговое словечко восходило еще к эпохе джаза, но в 2000-е его возродили для удовлетворения вполне насущной необходимости. Города полнились молодыми людьми, которые явно были модными и зримо не принадлежали мейнстриму, однако не входили и ни в какую конкретную субкультуру. Их и стали называть хипстерами, почти всегда в пейоративном значении – в отличие от “панк-рока”, хипстерским флагом никто размахивать не спешил. Все издания, декларирующие свое “хипстерство”, делали это пародийно – как The Hipster Handbook (“Справочник хипстера”), довольно чахлая сатирическая книжка 2008 года, или “Hipster Runoff”, грубый, часто жестокий сайт, высказывавшийся об окружающем мире от лица душнилы, озабоченного одновременно своим инди-реноме и корпоративными соображениями (“Сделает ли покупка банджо мой персональный бренд более аутентичным?” – интересовался характерный пост). Слово “хипстер” оказалось эффективным обвинением, потому что его невозможно было опровергнуть, а те, кто пытались, тонули еще глубже – ведь кто, кроме хипстера, решит вылезти из кожи вон, доказывая, что он не таков?
Легко смеяться над тем, что произошло с культурой, описанной Майклом Азеррадом. Кипящая, гордящаяся своей автономностью андеграунд-сцена за пару десятилетий превратилась во всемирный альянс околомодных хипстеров, не лояльных ни одному конкретному жанру. Но я понимаю, как это случилось – отчасти потому, что это случилось и со мной. Подростком я находил панковский дух отрицания неотразимым, но одновременно дестабилизирующим. Сначала я тяготел именно к панк-року, потом – к музыке, которая звучала еще более странно, жестко, экстремально. Что это означало? Например, то, что в школе я полюбил так называемую “нойз-музыку”, экспериментальные композиции, состоявшие порой просто из треска статического электричества (большинство таких записей происходили из Японии и были доступны только на импортных компакт-дисках – думаю, что мне доставляло извращенное удовольствие платить по 25 долларов за час музыки, которая звучала примерно как мусоропровод в подвале родительской кухни). На радио WHRB я научился слушать панк-рок как мутировавшую форму рок-н-ролла, научился ценить его буйный, беспафосный дух; оказалось, что многие панк– и хардкор-группы тоже записывали “нойз-музыку”, причем не всегда осознанно. Со временем, однако, я неминуемо стал интересоваться другими жанрами. Я узнал о существовании хаотичной танцевальной музыки, которая называлась “джангл” – британского жанра со столь скоростными и непредсказуемыми ритмическими рисунками, что их приходилось игнорировать и танцевать вместо этого под партии бас-гитары. Я услышал диковинный хип-хоп-альбом за авторством человека по прозвищу Доктор Октагон, который вернул меня к рэпу – музыке, которую я любил ребенком. Однажды я попал в Бостоне на выступление звезды регги и дансхолла по имени Баунти Киллер, которое оказалось мощнее любого панк-концерта в моей жизни. Билет я купил заранее, и это позволило клубному охраннику выдернуть меня из бурлящей толпы на входе и втащить в зал аккурат в тот момент, когда Баунти Киллер вышел на сцену. За 15 минут он на нечеловеческой скорости, с криками и визгами, прогарцевал через двенадцать треков, после чего устремился прочь со сцены, забрался в кузов грузовика и был таков – артиста увезли с парковки до того, как кто-либо понял, что произошло. По крайней мере, я помню этот концерт именно таким – одним из самых потрясающих и сбивающих с толку из всех, на которых я когда-либо был; он научил меня, что некоторые другие жанры бывают в большей степени “панк-роком”, чем сам панк-рок.
Да и разве можно остаться верным жанру, основанному на протесте и отрицании? И зачем так делать? Панк-рок программно непоследователен, это антитрадиционная традиция, обещающая “анархию” или хотя бы ее призрак – и при этом все же предоставляющая поклонникам нечто достаточно четкое и узнаваемое, чтобы это можно было считать музыкальным жанром. Вернувшись в университет после годового отпуска, проведенного в музыкальном магазине, я стал все чаще слушать хип-хоп, R&B и танцевальную музыку и поменял внешний вид на менее жанрово определенный: сбрил всклокоченные дреды, освоил майки-поло вместо панк-футболок (иногда в метро я останавливал взгляд на каком-нибудь парне в панк-прикиде, а потом вспоминал, что я уже не выгляжу как его единомышленник – я выгляжу как враг). Спустя годы я потеплел к кантри-музыке, которая олицетворяла еще более радикальный разрыв с радикальными идеалами панк-рока, а следовательно, парадоксальным образом, более глубокое их воплощение. Я слушал все виды музыки, мои антенны всегда были настроены на внезапные триумфы и неожиданные маневры. Другими словами, я стал хипстером, и когда я задумываюсь об этом сегодня, то не вижу причин отвергать это звание. Многие идентичности, гордо признаваемые их носителями, поначалу были оскорблениями. Наверное, те немногие рок-музыканты, которые полвека назад добровольно стали идентифицировать себя как панки, тоже выглядели странно.
Разница, разумеется, в том, что у хипстеров нет своего сообщества, поэтому хипстерская идентичность не сопровождается каким-либо чувством общности. Я думаю, что одна из причин, по которой люди так негативно реагируют на этот термин, заключается в широко распространенном страхе, что старые музыкальные сообщества – кланы – больше не функционируют так, как когда-то, сменившись туманным мегасообществом знатоков, ценящих все на свете и ничего в отдельности. Но, конечно же, хипстеры тоже могут быть всерьез одержимы той или иной музыкой (уж я-то знаю). И странно, что наши клановые музыкальные границы распадаются именно тогда, когда люди тревожатся об усилении трайбализма, особенно политического. Возможно, это не просто совпадение. Я иногда задумываюсь, не подменяют ли сегодня политические убеждения музыкальные как некий постоянный маркер субкультурной идентичности. Возможно, те же люди, которые когда-то спорили о достоинствах безвестных рок-групп, сегодня обсуждают экстравагантные политические кейсы. И, возможно, политические организации сулят им то же чувство принадлежности к сообществу, которое они раньше получали, присоединяясь к сплоченным панк-сценам. Это совсем необязательно плачевное развитие событий, хотя в наши дни, как и тогда, среди истинно верующих наверняка обнаружится немало позеров. Однако подростковый импульс, ставший для панка топливом, не исчез – и то же можно сказать о популярной музыке в целом, по-прежнему главенствующей в умах. Именно в те моменты в истории, когда все, казалось, слушали одно и то же, всегда находились юные смельчаки, посылавшие все это к черту и запускающие что-то новое или хотя бы отчасти новое. Думаю, это всегда будет казаться
мне отличной идеей.5. Хип-хоп
Рэп не обязан ничему вас учить
На середине первой стороны дебютного альбома хип-хоп-дуэта Black Sheep, “A Wolf in Sheep’s Clothing” 1991 года, музыка прерывается протестующими голосами. “Йо, чувак, почему бы тебе не зачитать что-нибудь о подъеме темнокожих?” – говорит один человек. Другой интересуется, почему Black Sheep молчат о “поедании дельфинов”. Еще кто-то упоминает “э-зоновые дыры”, превращая высказывание о загрязнении окружающей среды в скабрезную шутку, возможно, ненамеренно. В ответ на все эти предъявы участники Black Sheep лишь усмехаются. Слушатели хип-хопа часто ожидают услышать в нем важные, правильные слова – сам жанр вроде бы к этому располагает. Но Black Sheep просто записали отличный альбом – чего еще от них требовать?
Люди спорили о хип-хопе с самого момента его рождения, в 1970-е годы в Бронксе. Очень скоро он превратился в самый скандальный жанр в стране, причем этот знак отличия сопутствует ему по сей день, невзирая ни на прошедшие годы, ни на огромную популярность. Становясь сначала просто успешным, затем мейнстримным и, наконец, доминирующим, хип-хоп оставался небезупречен. Он появился в бедных черных кварталах Бронкса и за все годы так и не потерял связи с теми же самыми бедными черными кварталами – только уже по всей стране, а также с бедными и необязательно черными кварталами – по всему миру. Эта связь объясняет некоторые предъявляемые к музыке требования: многие слушатели считали и считают, что жанр должен быть политически сознательным, недвусмысленно революционным, и расстраиваются, когда рэперы оказываются непоследовательны или невнятны в расстановке приоритетов. Хип-хоп-инсайдеры и сторонние наблюдатели часто согласны, что с жанром что-то всерьез не так, но редко согласны, что именно. А рэперы испокон веков склонны произносить речи, которые оборачиваются для них большими неприятностями – для хип-хопа очень важно понятие уважения, или респекта, но закрепился и расцвел он, как раз саботируя требования респектабельности. Лучшие образцы жанра нередко оценивались одновременно как неотразимые и непростительные, причем одними и теми же слушателями, а иногда и самими артистами.
Как и многие другие хип-хоп-герои, участники дуэта Black Sheep были виртуозными трикстерами: эти ньюйоркцы, выросшие в Северной Каролине, слишком горячо любили хип-хоп, чтобы в полной мере принимать его всерьез. Миста Лонж, постоянный продюсер ансамбля, создавал искрометные биты из кусочков старых рок– и R&B-записей. А Дрес, основной рэпер, балансировал между лукавыми остротами и неожиданными проявлениями эрудиции. Даже для описания подернутой алкогольным туманом сцены в ночном клубе он мог подобрать совершенно непредсказуемые слова, а затем произнести их с напускной официальностью:
Когда в свете стробоскопа тебе является красотка,
Чувак, надеюсь, ты видишь ее четко,
Ведь красотка на твоей дороге,
Как в шекспировском монологе,
Может быть или не быть таковой
Несмотря на всю фанаберию, участники Black Sheep хорошо осознавали свое место в меняющейся иерархии хип-хопа, и это не было исключением из правил. Рэп подразумевает осознанность. Певцы могут спрятать слова за мелодией – неважно, банальны они, туманны или таинственны (Пьер Бомарше, французский драматург XVIII века, превратил это свое наблюдение в афоризм: “Что недостойно быть сказанным, может быть спето”). Но тексты рэперов более обнажены, поскольку сама их подача напоминает речь. Именно поэтому рэперы тратят столько времени, объясняя, кто они такие, чем занимаются и почему заслуживают нашего внимания. Ранние рэперы были фактически церемониймейстерами, которых нанимали вести вечеринки, и они-то и ввели в обиход традицию развернуто представляться. Первые строчки первого же куплета первого когда-либо выпущенного хип-хоп-хита, “Rapper’s Delight” проекта Sugarhill Gang 1979 года, включали приветствие: “Я Уандер Майк, и я хочу сказать привет вам // Черным, белым, красным, коричневым, желтым и фиолетовым”. Спустя двенадцать лет в альбоме Black Sheep обнаружилась более гладкая версия того же самого сантимента: “Дрес, Д-Р-Е-С, да, пожалуй, мне пора начать // Если вы не против, я собираюсь в клочья эту песню порвать”. Упоминание собственного имени может быть расценено как хвастовство, но также и как жест учтивости, способ познакомиться со слушателями и настроить их на позитивный лад, как сделал бы любой хороший ведущий.
По тем же причинам рэперы знамениты стремлением вступать во взаимодействие со своими хулителями – они больше, чем певцы, озабочены своей позицией на социальной лестнице, потому что именно эта позиция дает им право (и кредит доверия) высказываться и быть услышанными. Песня “Rapper’s Delight” вызвала гнев рэпера по прозвищу Грандмастер Флэш, чей текст оказался использован в ней без разрешения, – он не преминул выразить свои эмоции и в музыке, и в многочисленных интервью. А двое из самых легендарных рэперов всех времен, Тупак Шакур и Ноториус Б. И. Г., в 1990-е оказались втянуты в яростную распрю. Однако бывали и более тонкие способы реагировать на критику. Участники Black Sheep знали, что их альбом, содержавший песню “Hoes We Knows”[49], может быть сочтен сексистским, поэтому по соседству разместили скит[50], заранее отыгрывающий эту тему: к чести музыкантов, феминистски настроенные журналистки в ските представали более симпатичными, чем сами рэперы. В 1991 году жанр, да и вся страна, были заворожены взлетом так называемого гангста-рэпа, поэтому группа решила начать пластинку с гангста-пародии, высмеивавшей концепцию “уличной аутентичности” до того, как кому-то пришло бы в голову обвинить в ее недостатке самих артистов. В этой пародии Дрес предстает в образе хладнокровного киллера, поглощающего завтрак и готовящегося пойти в школу: “Голодный как волк, прочел молитву // Поп продолжал вопить, и я пальнул ему в тыкву”. В финале лирический герой просыпается и сбрасывает наваждение: “Мне снилось, что я крутой”.
Подставные протестующие, прервавшие альбом Black Sheep с жалобами на “э-зоновые дыры”, отражали несколько иное понимание хип-хопа, чем то, которое входило в моду в описываемый период. В конце 1980-х группа Public Enemy выработала воинственную, раскаленную добела, прямолинейную форму хип-хопа – чтение рэпа в их трактовке было действительно серьезным делом. С тех пор всегда находились слушатели, считавшие Public Enemy не просто отличным хип-хоп-ансамблем, а идеалом, к которому должен стремиться весь жанр. Подобно Бобу Дилану, который сделал обиходным представление о том, что певцы должны быть правдорубами, Public Enemy научили мир, что рэперы должны быть революционерами. Дуэту Black Sheep тоже была порой свойственна пылкость – между подколками в альбоме “A Wolf in Sheep’s Clothing” обнаруживались и строчки о тяжелом наследии расизма или о важности верить в себя на фоне заниженных ожиданий. Но в 1992 году в интервью The Source, долгие годы – самому авторитетному хип-хоп-журналу, Миста Лонж сетовал, что слишком многие хип-хоп-артисты спешат удовлетворить спрос на “музыку с месседжем”: “Никто и никогда не определял другие жанры как музыку, призванную кого-то чему-то учить. И рэп тоже не обязан ничему вас учить”. Хип-хоп – это, несомненно, развлечение, но от него в большей степени, чем от других жанров – кантри, ритм-энд-блюза, даже рок-н-ролла – ждали, что он будет предоставлять нечто большее, чем просто развлечение.