Кубок Брэдбери-2021
Шрифт:
Взял свою миску с похлёбкой, кусок хлеба. Встал из-за стола и вышел из квартиры в общий коридор. Длинный, тёмный. Скудно подсвеченный тусклыми грязными лампочками. Оно и лучше. Нищета не любит яркий свет. Или наоборот. Яркий свет не любит нищету.
Бесконечные ряды дверей по обе стороны коридора. Такие же ржавые, облупленные, как и у него. За которыми такие же ржавые и облупленные, никчёмные жизни.
Ила открыла дверь не сразу. Посмотрела на соседа сухими воспалёнными глазами. Старая уставшая женщина. Коричневое платье, грубые башмаки, стальной ошейник, блокирующий речь. Кожа да кости. Жира на их пайке не наешь, всё на работе сгорит. За её спиной серая унылая комнатёнка. И заходить не надо, чтобы представить. Скрипучая железная кровать, стол, табурет. Душ и сортир за клеёнчатой шторкой.
Бут протянул миску и хлеб.
«Бери».
«Зачем?» –
«Ограбили. Надо есть. Бери», – одной рукой трудно объяснять.
Ила дрожащими руками забрала похлёбку, посеменила в комнату. Вернулась, взяла бережно грубую шершавую руку Бута в свои морщинистые ладошки. Словно всё душевное тепло пыталась перелить из себя в него. Посмотрела заблестевшими от слёз глазами. Он кивнул, развернулся и ушёл. А она так и глядела ему в спину, стоя в жёлтом прямоугольнике дверного проёма. Спасибо не успела сказать. Да разве этого короткого жеста хватит, чтобы отблагодарить за такой подарок? Бут свой паёк с дочерью делил. Кто не работает, тому питание не положено. Хоть сколько кредитов ни предложи. Вот и получилось так, что после смерти жены Бут тянул на себе Уну. Довольствовался с ней теми скудными крохами, которые каждый день давали на заводе. Всё старался побольше ей, поменьше себе. Надеялся, что окрепнет. Куда там… Медицинский талон тоже ей отдал. Шесть посещений врача в год. Для одного-то в его возрасте мало. Всё-таки давно уже не мальчик.
А Бут шёл по коридору обратно домой, краем глаза глядя на ржавые двери, цепляясь за них взглядом, как ладонью за торчащие в перилах кривые гвозди. Вот ведь ирония. Живёт тут самая что ни на есть беднота. А воруют чаще всего именно у них. Немудрёную мебель, горелки, запасы, если кто сумел собрать. Поэтому и ставят соседи себе железные двери. Берегут добро. Телевизоры – главная добыча. Смешно звучит. У нищих, да телевизоры! А это, можно сказать, их единственная радость в жизни. Послушать, как другие говорят друг с другом. Посмотреть, как живут. Вот и Бут после смерти жены скопил кредитов и сменял их на крошечный пузатый телевизор. Цветной. Чтобы Уна хоть на экране увидела, какие краски в мире существуют. А то вокруг них только серые стены да бурые робы. Даже небо редко бывает синим в рабочих районах. Пачкается быстро.
Открыв отцу дверь, босоногая Уна поспешила вернуться на кровать, сесть, прижав колени к груди, обхватить их руками. Маленький тёплый уютный комочек счастья. Показывали её любимый сериал.
Бут скользнул за серую клеёнку, отделяющую душевую от комнаты. Сложил одежду на табурет, включил хриплый душ, плюющийся тёплой ржавой жижей. Скребя мочалкой по рёбрам, слушал бубнёж телевизора.
– Ах, дорогая! Моя бесценная, моя единственная! Твои глаза словно бриллианты! Твои губы словно кораллы! Твои поцелуи слаще самого изысканного десерта! Я больше не могу без тебя, о моя Белликаринда! Стань моею, или я убью себя!
– Ах, мой возлюбленный Ривальендо! Сколько бессонных ночей я ждала этих слов! Посмотри, как вздымается моя грудь, приложи к ней ладонь, почувствуй биение моего влюблённого сердца! Прижмись к моим пылающим губам!
– А-а-а-а мы прерываем трансляцию сериала «Сладострастная любовь» на р-р-рекламу! Вы уже успели приобрести супер-пупер-дупер уникальный, эксклюзивный, удивительный, дизайнерский, безусловно, абсолютно, стопроцентно необходимый всем и каждому…
Душ протяжно рыгнул и зафырчал, отхаркивая грязную воду. Бут так и не услышал, что ему так абсолютно необходимо приобрести.
Как глупо. Столько слов. Зачем? Почему нельзя просто сказать «люблю»? Словно эта вербальная расточительность изменит смысл одного короткого слова. Зачем кричать про какую-то ненужную ерунду, будто в ней смысл всей жизни? В этом вся суть богачей. Сорят словами направо и налево. Что для них эти слова? Пыль? Они не копят скрупулёзно кредиты, чтобы однажды поменять их на несколько минут разговора. Важного, нужного. Такого, который изменит их жизнь к лучшему. У них и так всё уже хорошо.
Бут вылез из душевой, осторожно ступая по холодному полу. Лёг на свою лавку, натянул одеяло до подбородка. Уна похлопала в ладоши, привлекая его внимание. Он повернулся на бок, приподнялся на локте.
«Папа. Остров! Зелёный! Красивый! Вода кругом. Океан», – вот ведь болтушка, тараторка, пальцы мелькают, не успеваешь следить. Уна обожает пересказывать ему серии. Сначала впитывает в себя эту пёструю, яркую красоту сама, словно губка, а потом выплескивает
на него. Насмотрится на лаковых актёров, наслушается допьяна, окунётся в чужую реальность, как в тёплую пенную ванну. Как бы ей самой хотелось вот так, как они, говорить, говорить, говорить красивые слова, жить красивой жизнью. Как тоскливо ей молчать, пытаться передать свои мысли торопливыми жестами, выудить из убогого арсенала нужные слова, чтобы продолжить ту чудесную историю, приманить её в свой мир. И она спешит, плетёт тонкими пальчиками рассказ, словно танцует руками. Рассказывает отцу увиденную сказку. А Бут и не понимает толком, о чём она. Смотрит на дочерино лицо и улыбается. Сам он не горазд болтать. От многолетней работы на заводе пальцы скрючило, перекорёжило. Пару слов бы связать и то хорошо.«Спи», – показывает он ей.
«Спокойной ночи!» – улыбается она в ответ и ёрзает в кровати, устраиваясь поудобнее. Кровать жалобно скрипит.
Утром, как обычно, Бут пошёл пешком на завод. Кто и когда так умно придумал перетрясти города – уже и не вспомнить. Теперь каждый занимает положенное ему место. Рабочая беднота в районах вокруг заводов. Пашут по двенадцать часов в сутки в их смрадных, душных утробах. Живут в стылой плесневелой тени высоких фабричных стен. От завода до дома пешком. Экономия времени и сил.
А там, дальше, за колючей проволокой, за бетонными заборами, совсем другая жизнь. Для тех, кто поумнее оказался, посмекалистей. Кто экзамен смог пройти, самый важный, в шестнадцать лет. Кто оказался зерном, а не плевелом. Про жизнь за стеной Бут не знал ничего. Да и будь желание, не смог бы посмотреть даже одним глазком. Шаг за периметр, и ошейник взорвётся, раскидав любопытную голову склизкими ошмётками. За поведением следят строго. Куда не положено – не ходи, не бузи, вне завода толпу не собирай. Иначе полицай увидит, кнопку нажмёт, и нет тебя. Баста. А за забором, наверно, жизнь, как у Уны в сериале. Сплошь роскошь да болтология. Сам-то Бут на экзамене в восемь лет срезался, и его определили в рабочий класс. И успокоился как-то со временем. Нет, можно, конечно, продолжать пытаться. Жилы рвать, чтобы за периметр тебя выпустили. У станка выкладываться, потеть, кредиты копить. А потом поменять их на полчаса разговора хотя бы и пойти к начальству. Объяснить, так, мол, и так, прошу повышения по службе. Пройти собеседование. Начальство-то язык жестов не понимает, не его беда. И потихонечку выбиться в бригадиры. У них и паёк получше, и льгот побольше. И говорить они могут каждый день три часа – это Бут точно знал. А вот что дальше, какие там перспективы – это уже загадка. Да и не к чему её разгадывать. Он даже до бригадира дотянуться не смог. То по молодости и неопытности отказывали, то потом женился и все накопленные кредиты стал на семью тратить. Так и прожил жизнь.
За Уну обидно. Она девчонка смышлёная. Первый экзамен с лёгкостью выдержала. Четыре года потом училась в интернате. Бут помнил, когда они с женой приходили на выходных Уну навещать, уж она болтала без умолку! Голосом разговаривала, не пальцами. Детям до шестнадцати лет блокировку речи снимали на территории интерната или детского сада. Вот чудо-то было, голос её слышать! Говорит, говорит, говорит, смеётся, радостная. Они с женой очень надеялись, что хоть дочка вырвется из заводской тени, поживет где-то там нормальной жизнью. А на втором экзамене, в двенадцать лет, Уну забраковали. Сказали, мол, здоровье не позволяет продолжать обучение и рассчитывать на перспективу. Она и правда слабенькая была. Поздний ребенок. В обмороки падала иногда. Даже интернатовские харчи не помогли, хотя говорила, что кормят их хорошо. Шоколадку дают по пятницам. Она эту шоколадку в кармашке прятала и им потихоньку в руки совала: «Возьмите, попробуйте! Вкуснятина же!». Маленькая такая плиточка, два на два сантиметра. Попробовали они один раз – сладость невозможная весь рот обволокла, даже и не объяснишь, что за ощущение.
Потом, после экзамена, забрали они дочку домой. Думали, сами смогут откормить да подлечить. Пусть хоть не сразу за стену уедет жить, как планировали, а потом, позже. На работу устроится и будет копить на собеседование. А там, глядишь, и выбьется в люди. Так, в заботе о дочери, и не заметил Бут, как постепенно угасла жена. Свой медицинский талон она тоже Уне отдавала и как могла скрывала от семьи коварную болезнь, точащую её голодным червём. Остался Бут с пятнадцатилетней Уной один. Шесть лет с тех пор прошло, а жизнь их к лучшему не поменялась. Там и топчутся, где застряли.