Кукловод: Реквием по Потрошителю

Суйгецу вздрогнул и сжал предплечье Рейко сильнее, быть может, она просто не понимает смысл сказанных слов, не мудрено получить шок после увиденного.

— Рейко…

— Я остаюсь, Суйгецу. Моя часть сделки еще не выполнена.

Медленно Хозуки отпустил руку Рейко и попятился назад, в глазах его были сожаление и скорбь. Он неопределённо сжал и разжал пальцы, будто прощающийся ребенок.

— Прощай, Рейко.

— До встречи, — наивно и небрежно бросила Рейко, не придавая значения последним словам.

— Нет, Рейко, — с незнакомой нежностью и грустью в голосе Суйгецу покачал головой, с тоской в глазах. — Именно прощай. — И, пятясь назад, открыл дверь, скрывшись в тенях коридора.

Рейко моргала, как механизм сломанной куклы, не понимающей, что она неисправна. Запоздало махнула рукой в пустоту и обернулась к развернувшейся кампании. Зритель, находящийся на сцене. Зритель внутри кино. Она смотрела на все слишком близко, чтобы осознавать весь ужас происходящего. Картина отдалялась и утихала, откидывая её назад защитным механизмом.

Она не чувствовала того, что пережила, когда Акасуна Сасори потрошил её подругу. Раздирающий крик Какудзу не казался таким громким, как молчание мертвой девушки. Вопящий в экстазе от наркотического средства Орочимару с пузырящейся от передозировки пеной на губах, разделывающий контрабандиста вживую, не вызывал тошноты, как выброшенные органы Марико в пустой бортик.

Но если ничего не ощущала Рейко, то режиссер-постановщик их кровавого спектакля смотрел на представшую долгожданную картину с упоением и жадностью. Все происходило так живо и быстро, что Сасори боялся упустить каждый момент. Широко открытыми, не моргающими глазами он впитывал собственную постановку, которую прокручивал годами мертвыми картинками кинопленки. Еще, больше, сильнее, не так быстро! Остановись, мгновение, ты прекрасно!!!

В подпольной операционной без ламп и медперсонала с одиночным хирургом, выскребающим органы руками, смотрящим на красные теплые ошметки, такие мягкие в пальцах без медицинских перчаток.

Кровь защекотала локти, заливаясь под рубашку. Но Орочимару продолжал изымать органы.

Комнату поглотила музыка смерти — крик умирающего, лязг металлических инструментов и смех, смех, смех, — заливистый, надрывный, но искренний, на грани радостного визга. Нарико кружила босыми пятками на их балу, где парой ей была костлявая старуха с косой. Такая же невидимая никому, как и сама Инаеси, кроме самого Кукловода.

Кровь — их бесконечное море, по которому танцуют вырвавшиеся из ада черти в иступленном танце, оставляя следы на полу, стенах, на самих телах актеров.

Какудзу, издав последний судорожный хрип, один раз дернув головой — единственное движение, на которое он сконцентрировал последние силы, — испустил дух. Мышцы расслабились, наконец, позволив обмякнуть выпотрошенному телу. Сердце, как точка в завершающей главе, последний раз конвульсивно сжалось в вытянутой вверх руке Орочимару.

Упавшее сердце шмякнулось рядом с телом Финансиста, и Орочимару поднял смиренный кроткий взгляд безвольной собаки, ожидающей команды своего хозяина.

Гулкие шаги эхом отдавались по комнате, погруженной в полумрак из-за качающейся единственной висевшей лампочки. Акасуна обнял спинку инвалидного кресла, наклонившись к уху Ооцуцуки.

— Ну как, Кролик-сан, вам весело на Столе Чудес Мастера? Может, хотите присоединиться?

Изуродованная, изможденная, но привыкшая к боли за этот час Кагуя сохранила достоинство и гордость, заставив себя повернуться к безумцу и пришитыми глазами обжечь самым яростным и презрительным взглядом. Одним им она была способна растоптать человека, как муравья под цокнувшим каблуком. Сасори нежно улыбнулся, забарабанив пальцами по спинке, и поманил Орочимару пальцем.

— Змей-сан, дело в том, что у меня не хватило наркотика для Кагуи, вы можете её подержать? — Акасуна обернулся к Рейко, но не нашел в себе силы отдать приказ — полицейская погрузилась в состояние прострации: невидящим взглядом она смотрела в одну точку, брови её поднялись домиком, а на лице застыло выражение скорби и сочувствия. В её глазах не было жажды убийства, никогда.

Содрав пришпоренные руки Ооцуцуки от подлокотников, но оставив гвозди, Акасуна подхватил несопротивляющуюся женщину на руки, направившись к столу. Кагуя обмякла тряпичной куклой, пустым взглядом смотря в потолок. Из уголка насильно открытых поблекших глаз скатилась одна единственная слезинка, которую она себе позволила. Плакала она лишь дважды. В день смерти двух близких ей людей: родного сына и любовника, что заменил ей и мужа, и сына. Никогда не боящаяся смерти, никогда не задумывающаяся, что её, главу клана, когда-нибудь постигнет участь всех — умереть, Ооцуцуки игнорировала саму мысль. А сейчас она судорожно пыталась разомкнуть сшитые губы, только чтобы закричать последние в своей жизни слова, обращенные к тому, кто, вероятно, уже забыл её в языках пламени, но к кому она так стремилась в глубине души.

Она не заметила, как быстро и аккуратно срезали одежду, оголив ледяную грудь.

Орочимару незачем было держать её за плечи, пока Акасуна, подхватив необходимые инструменты, вскрывал её грудную клетку.

Она, по чьему образу был создан лик Потрошителя, оказалась выпотрошена сама. Детищем Обито, о котором Учиха и не подозревал, что создал нечто намного страшнее своей масштабностью и жестокостью, чем сам Потрошитель.

«Обито, было ли и это в твоем проекте „убийца“? Твоя система убила не только всех нас, но и…».

Свист медицинской пилы, мертвый взгляд двигающейся куклы-смерти. Кукловод, чьи нити держит бог смерти, верша судьбы его руками. Фиксаторы, разрывающие плоть напополам, выворачивающие тело наизнанку, вероятно, чтобы одна жертва обстоятельств попыталась найти внутри неё душу. Но, не найдя, вырывает органы, не заботясь о нюансах, отбрасывает их на пол, туда же, куда был скинут Какудзу. Финансист бы умер и без изъятых органов, увидь, как он растрачивает многомиллионный материал, падающий ему на спину.

Рейко подошла к столу и увидела то же, что видела три года назад. Пускай Акасуна тешил себя мыслью, что все это время жил ради того, чтобы свершить свой реквием. Но что Марико — ни в чем не повинная студентка факультета журналистики, что женщина-якудза, крышевавшая Мастера все эти годы, были для него одним материалом — пустой оболочкой, из которой нужно извлечь органы, вывернуть, вспороть, перешить заново, забальзамировать. Акияма не увидела в его взгляде жажды мести, только все та же холодная расчетливость. Убийство для него не средство, а сама цель.

Не потерявшая своей грациозной красоты на ложе со смешенной чужой и своей кровью Ооцуцуки Кагуя возлежала как нимфа с откинутой копной платиновых волос, корни которых побагровели. А глаза открытые, но кукольно-пустые, погасшие, лицо расслаблено и так умиротворённо, будто не её заживо вскрывали. Самый прекрасный лик смерти, какой видел Акасуна после убийства Инаеси Нарико.

— А теперь, — Акасуна вытер руки о рубашку Орочимару, взглянув в глубину глаз, где пряталось скованное сознание, — будьте так любезны и вскройте себя. Вот так, — Сасори вложил пилу в руки врача, круглым лезвием направив в грудь мужчины. Щелчок кнопки и лезвие засвербело в бешеном хороводе. Орочимару вонзил инструмент в собственный живот и с неистовым борющимся криком повел к самому горлу. Поражённый хохотом умалишенного Змей вскрывал самого себя, тараща невидящие глаза и захлёбываясь в вырывающихся изо рта толчковыми потоками крови.