Куклы Барби (сборник)

– Устала?

– Есть немного.

– Приляг вот тут, в тени.

Она растянулась под деревом на спине, лицом в небо, бездонную голубизну. Неба всегда много, но видишь его редко, вот так – почти никогда. Женя закрыла глаза, потому что вслепую, ещё больше всё чувствовалось. Иван её окликнул: пора идти дальше.

Спускались с гор долго: пили из родника ледяную воду, ели горьковатые дикие черешни, яблоки, груши. Потом купание. От дома до реки – сто метров по тропинке, полотенце через плечо, что-то чисто символическое из одежды. Хотелось есть, плескаться в воде и кричать от радости.

«А мастерская? Ты сегодня пойдёшь работать?» Он улыбнулся и отрицательно замотал головой: «Спутались планы».

Вечером обрушилась гроза. Дождь бил по крыше, по подоконнику, по виноградной лозе. Он вошёл без стука, помедлил, постоял на пороге, погасил верхний назойливый свет. И снова запахи, теперь уже плоти, мужского свежего тела без косметики, заглушающей вкус естества. Кожа хранит отклик минувшего дня: солнца, реки, чем-то близким и очень далёким пахнет его тело. Как сладко ему поддаваться, таять, расплываться и звучать в этом его заданном ритме, замирать, продолжать, останавливаться и слушать, слышать. Откуда только приходят силы? Как будто в воду бросили камешек и в стороны расходятся круги. Теперь в ней всё иначе. Понимает, ненадолго, потом исчезнет, потеряется, уйдёт куда-то это новое знание. Она кричит, пусть быстрей станет легче, выгибается дугой, пытается освободиться, но не этой свободы хочет её тело, и ноги сами сжимают его торс в замок, не пускают. Она исчезает. Есть только ритм, однообразный вечный ритм сплетённых тел. Тантра. Жарко, безвыходно и пусть бесконечно, до исступления, до смерти, которой нет.

Рассвет сереет в окне. Усталость. Пустота тела. Горит кожа. Уснуть, уснуть… Отвернись, прижмусь к тебе сзади всем телом, животом, лицом между лопаток, твоих крыльев, мой ангел. Спи. Сплю.

– Ты хочешь меня писать? Есть женщины намного красивей меня. Это другое? Наверное, художнику виднее. Вся лучусь? Возможно. Хорошо, буду позировать, но перерывы мы заполним любовью. Я стала бесстыдной и алчной. Хочу, хочу, хочу. Буду радоваться и фосфоресцировать, как море… Когда-то видела в августе, всё светилось, переливалось, двигалось, жило маленькими организмами. Море плотское и бесстыдное, как я сейчас с тобой. Неделю как минимум? Тогда я тут застряну. Прекрасно, что ты не возражаешь. Уже начинаем? Хорошо. Готова, раздеваюсь, ещё свободней, как у Модильяни. Ого, как высоко мы берём. Нет, я не сомневаюсь. Не могу в тебе сомневаться, это просто невозможно. Я в тебя верю. Откинуть волосы? Хорошо.

Странно ты на меня смотришь. Как будто ты есть и тебя нет. Я ревную к той, что на полотне. Она крадёт тебя у меня. Ненавижу её. Иди ко мне. Отложи кисть. Нет, не тут, там, в моей, нашей, комнате под крышей, где сбились мятые простыни, где пахнет нами и любовью. Не впускай кота, пусть не подглядывает. У этих животных такой умный, понимающий глаз, а грация. Жарко, жарко, влажно, мокро, и нет избавления, выхода, конца.

Дни бегут, не успеешь проснуться – вечер. Ты мне покажешь работу? Хорошо, завтра так завтра.

* * *

Как ты меня нашёл? Тебе дали мой новый номер. Кто? О, господи. Куда пропала? Волнуешься? Со мной всё в порядке. Ты меня ищешь? Зачем? Не приезжай. Уже едешь? Да, не одна. На него посмотреть? Как хочешь. На твоём месте я бы этого не делала. К тому же я сама в гостях. Да, он мой любовник. Только не устраивай, пожалуйста, сцен. Почему он должен на мне жениться? Не смеши. В каком веке мы живём? Я знаю, ты бы женился, но я не хочу за тебя замуж. Прекрати. Хорошо, встретим.

– Иван, он к нам едет, тот, что был до тебя.

– И как, прикажешь, его принимать?

– Не знаю. Прости, я этого не хотела.

Они ужинали втроём. Женя нервничала, натянулась, как струна. Её милый, добрый тюлень пьёт водку, а это чревато. Не хватало ещё скандала и битья посуды. Он хочет, чтоб она вернулась, немедленно уехала с ним. Может, прав. Любовь любовью, но кто в этом мире создаёт семьи по любви? Единицы. Всё когда-то заканчивается. Лучше рвать сейчас, по живому, чтоб не привыкать и потом не валяться в депрессии. Художники не созданы для семьи.

Дождь, дождь, туманы мечутся в горах, в воздухе влажно, как в их постели, полнолуние. Когда эти насекомые спят? Зачем они так звонко о любви, ухо не выдерживает. Луна, как большой, на всё небо, фонарь. Пойду к реке, искупаюсь. Пусть эти два бычка побудут вдвоём. Может, сговорятся, поделят её по-братски, или один уступит другому, как наложницу. А если подерутся? Увы, это невозможно, слишком интеллигенты.

Ночью совсем другая вода: свинцовая, тяжёлая, жутковатая. Одна на берегу, как русалка. Сейчас бы заманить обоих в воду, защекотать, заласкать, уволочь на дно, чтоб навеки её. Оба такие красивые, бледные, с отрешёнными лицами, длинными, как водоросли, волосами. Сердце в расставании сочится кровью, а тут вечное русалочье обладание, собственность и никому, никому никогда. Часть её жизни: ни вычеркнуть, ни забыть, ни сократить. Хорошо плыть против течения, преодолевать, к чему это вечное преодоление? Нет, лучше полежать на спине, покачаться, послушать шёпот реки под собой. Сегодня они ночуют втроём под одной крышей. Смешно.

– Где он?

– В саду. У него спальник.

– Замечательно, а я уже волновалась.

– Пойдём.

– Пошли.

– Ты плачешь? Не надо. Не терплю слёз.

– Не хочу уезжать.

– Ничто не может длиться вечно.

– Знаю. Давай не будем сегодня спать.

– Давай.

* * *

– Вы готовы смотреть работу?

– Да.

– Тогда пойдём.

Они вошли в мастерскую, залитую мягким утренним светом. Полотно, развёрнутое к зрителю, стояло посредине комнаты на мольберте. Женя увидела себя, большую, раскинутую на весь холст. Синева фоном, неестественной величины раковины перед ней зависли, что-то ещё незначительное из атрибутов ей сейчас мешало. Там, там она была свободна. Тело плыло по этой синеве. Это была она, и родинка на бедре тоже её, на месте, как приклеенная, но такой она никогда себя не знала. Тело было сыто любовью, расслаблено и в полной гармонии с душой. Лицо отрешено, смотрело и на зрителя, и как будто в сторону. У этой женщины мысли были далеко. Неужели это она, чувственная, безмятежная, принадлежащая кому-то невидимому, оставшемуся за пределами художественной реальности, но незримо присутствующему. Женя вдруг увидела злое лицо своего тюленя.

– Ты, ты со мной никогда такой не была.

– Я сама себя такой не знаю.

– Не оправдывайся. Можешь оставаться.

– Нет, мы уедем отсюда вместе.

– Собирайся. У меня нет больше времени.

Они выехали, когда ещё метались среди гор туманы. Женя возвращалась к себе прежней, но знала, что прежней она никогда больше не будет.

Однажды случилось

Иванова, или Каменный Гость

Эта женщина состоит из монологов. Она говорит в стороны, зловеще разрастаясь в слове колючим, непролазным кустарником, перепрыгивает с одной темы без всяких на то оснований на далёкую, как Индия, другую. Потом она исчезает и возникает рядом, почти вплотную, но суетится где-то внизу, в сносках, запутанных комментариях, и пространных примечаниях, петляет, уводит в чащу слов, от темы, которой просто нет, поток разрозненных фраз кое-как присобранных интонацией. Мысли скачут блохами, как на шерсти упитанного кота, весеннего пройдохи, вернувшегося после долгого загула домой, понять что-либо практически невозможно. Ты не собеседник, скорее проводник, по которому слова от неё идут к тебе, потом возвращаются к ней же самой. Тут особый шифр и лучше отключиться, но если слушать (она умеет заставить), то из хаоса разноречивого нагромождения речевого потока, не сразу, сложно, как солнце после сезона дождей, что-то всё-таки возникает. Суть пока не ясна, но когда начинает проясняться и появляется тропинка, ты, наконец, понимаешь, как долго она тебя уводила от цели, пытаясь вытянуть то ли совет, то ли оценку, то ли выстроить предполагаемый свой же в будущем ход.

Я обожаю эту женщину. Она появляется внезапно, ближе к ночи, часов в одиннадцать, двенадцать. Я переговариваюсь с ней по домофону, пытаясь убедить, что для визита слишком поздно и я уже в пижаме. Бесполезно. Она проникнет. Безропотно одеваюсь, и мы идём в ночь выгуливать друг друга. Для променада явно не подходящее время – час забулдыг и редких, спешащих по домам запоздалых, прохожих. Мы как будто крадёмся, как будто боимся, как будто независимы. Не наше время. Мы привлекаем внимание: немолодые дамы в самый разгар буйной весенней ночи, две причудливые, вытянутые в свете фонарей тени, шарахающиеся в стороны при каждом непонятном звуке.