Курган
Шрифт:
Повозка не спеша тронулась, звякнув бидонами, по хутору.
— Нно! Разморило! — Старичок ловко щелкнул вожжами. — Пекеть, спасу нет. Весна, должно, спорая будеть…
Меркулов понимал старика. Хорошо, наверное, ходить за лошадьми, запрягать и распрягать их каждый день, ездить в райцентр по длинной безлюдной дороге, завтракать, где-нибудь в балочке под вербами, у пруда, выполнять нехитрые заказы хуторян в хозмаге, привозить в хутор районные новости.
В Свечникове, в просторном, посыпанном песком и печным шлаком дворе Татьяны Разогреевой стояла предсвадебная суета. Женщины бегали с кастрюлями и чашками, двое
Меркулов и Сергей стояли во дворе с чемоданами и сумками в руках, молча глядели на подростков, на женщин у горнушки, на столы и лавки, точно чужие.
Из кухни выскочила Татьяна с засученными рукавами, заохала, запричитала, закудахтала, как наседка, и все норовила ухватить два тяжелых чемодана. Обняла сына, а Семену крепко сжала руку, трясла ее, заглядывая снизу в лицо, и, всхлипывая, приговаривала:
— Семен Игнатьич! Молодец! Мы все рады не знаю как… Молодец! Хорошо…
И плакала, вытирая фартуком глаза.
— А дядя Семка насовсем в хутор! — сказал Сергей. — Я ему тут работу подыщу.
Татьяна растерянно и обрадованно улыбнулась:
— Что ж, давно пора…
Вышла Маша, высокая, румяная, полнощекая, губы ее, изо всех сил стараясь удержать глуповато-смущенную улыбку, дрожали, ямочки на щеках подпрыгивали, глаза смеялись и словно спрашивали: «Разве я виновата, что выхожу замуж?»
Сергей хотел съязвить, но, встретившись с глазами сестры, только крякнул нерешительно и сказал с искренним сожалением:
— Эх, Машка, Машка…
В последний день перед свадьбой Татьяна бегала по двору, распоряжалась, суетилась, нагоняла страху на себя и на других из-за каких-нибудь рушников или клеенок, а то вдруг ни с того ни с сего начинала всхлипывать:
— Жалко Машу…
Сергей с колхозным электриком второй день подводили свет. Нашлась и Семену работа. Вдоль забора через весь двор он делал скамейки, подправлял забор. Перевесил на новые крючья ворота, чтоб гостям легко было отворять.
За ужином Татьяна спросила Семена, не согласится ли он быть посаженым отцом.
— На свадьбе хозяин нужен, а с меня что взять? И молодым отцовское благословение нужно. Я думала-думала — кого позвать? Кроме тебя, и некого; уж не откажи, Семен Игнатьич…
Семен согласился, ему была приятна эта просьба, хотелось, чтобы свадьба получилась веселой, чтобы все были довольны.
Он сходил в сельсовет, потолковал с председателем насчет регистрации, договорился с фотографом. Проверил запасы вина и попросил завмага оставить еще про запас. Постепенно он настолько проникся хлопотами, что уже сердился, если делали не так. Поругал Сергея за то, что тот разбросал инструмент, разогнал котов, снес на кухню женщинам немытую посуду, делал замечания Татьяне.
Женщины стали шушукаться:
— Видно, останется Семен у Татьяны навовсе.
— И то хорошо. Что ж ему, горемыке, одному? Настрадался.
— Татьяне-то счастье само в руки идет. И дочку замуж отдаст, и сама определится.
Которые позавистливее, шептались:
— Из города приманила. Хват-баба.
— Уж теперь не упустит…
Вечером Семен сидел в новой кухне, где ему отвели ночлег, курил и глядел в окно, в открытую форточку, на молодой месяц. Мягко белела шиферная крыша, тонко поблескивали провода, остро отсвечивали стеклянные чашечки изоляторов на столбе.
Ветер доносил с поля запахи перегнившего жнивья и талой земли. Лениво перебрехивались собаки. И в запахах, и в свете месяца, и в собачьем лае слышалось дыхание весны, ее молодая опьяняющая свежесть.«Вот я и в хуторе, дома, — думал Семен. — Вроде и свой, и чужой. И Татьяна рада и не рада. Ей сейчас не до того. А кому до меня? Кому я нужен? У Татьяны дети. А я один. Нет, отбуду свадьбу и вернусь в город…»
Спал он плохо, ворочался, вставал курить, считал петушиные голоса, прислушивался, как стучит сердце, и только под утро задремал.
12
На свадьбе Семен чувствовал себя неловко, точно ему нужно было оправдываться перед гостями, почему он здесь. Все знали его, и каждый считал нужным непременно спросить Меркулова, как он живет, что нового в городе, и не думает ли вернуться в хутор. Семен отвечал неохотно, больше отшучивался и смущался. Многие понимали это смущение по-своему, всячески ободряли Семена и многозначительно, с удовольствием пожимали ему руку.
Место за столом у Семена, как у посаженого отца, было рядом с Татьяной, за столом молодых.
Когда все расселись, налили в рюмки и разговоры мало-помалу стихли, Семен почувствовал на себе ждущие взгляды гостей и услышал наставительный шепот:
— Скажи от имени родителев… отцу первому полагается.
Семен, не ожидавший такого поворота, неуверенно встал, напряженно подыскивая слова, потом покачал головой и смущенно улыбнулся, словно извинялся за то, что не по силам оказалась задача.
— Что сказать… — начал он, глядя поверх столов. — Мы свое сделали, война кончилась… Теперь дело за вами. — Семен повернулся к молодым, и те, потупив глаза, точно их не со свадьбой поздравляли, а приговор зачитывали, встали, неловко и доверчиво прижимаясь друг к другу. — Вам жизню налаживать, колхоз строить… Держаться друг за дружку покрепче. И жизня хорошая будет, и мы радоваться будем. Так я говорю? — И Семен осмелевшими глазами поглядел на гостей.
— Так! Так! — дружно зашумела свадьба. — Правильно! Горько!
Молодые поцеловались, гости выпили и стали закусывать. Свадьба оживилась, пошли тосты, разговоры, споры, шум, точно хуторяне, пользуясь случаем, собрались здесь разрешить неотложные дела.
Над шмелиным гулом голосов свежо и голосисто поднялись и повисли тонкие переборы баяна. Гости повалили на двор, стали в круг, и первые плясуны, заигрывая с публикой, бойко и задиристо затопали сапогами, защелками пальцами и зазывно, в такт замахали руками, задышали азартно, коротко выкрикивая: «Их! Их! Их!» Мужики кучками разошлись по двору, раскраснелись, курили, рассказывали, вспоминали, перебивали друг друга. В доме за столами дружно затянули песню. А на столбе из репродуктора слышалось напыщенно-бравое: «Я — цыганский барон…»
К Меркулову подошел его бывший сосед, учетчик тракторной бригады, обычно молчаливый, степенный старичок с белыми усами, в галстуке и стеганой телогрейке-безрукавке. Он сел на скамейку, сделанную Меркуловым, и велел сесть рядом.
— Гляжу я на хозяйку — клад-баба, — сказал он, доверительно наклонясь к уху Меркулова и значительно кивая на дом. — Что умная, что работящая — все хвалят. И лицом хороша. В доме достаток, чисто. А живет одна. И сватались к ней, да выпроваживала: пока, говорит, дети не вырастут — и думать не моги. А ты, значит, пришелся ей. И то добро, женись, такие бабы на дороге не валяются…