Курган

Мысли Меркулова большей частью были о довоенной жизни. Он перебирал в памяти все, что мог вспомнить о Шуре, сыновьях, матери. Если бы его попросили рассказать, о чем думает он, наверное, запутался бы в двух словах, но в душе эти воспоминания запечатлелись как тихая, грустная музыка, непонятная никому, кроме него.

Она стала для Семена так же необходима, как хлеб, вода, сон и солнечный свет. Ее звучание заглушало суету просыпающегося города, торопливые утренние разговоры прохожих, гудение машин, пронзительные трамвайные звонки, короткий женский смех. Она проникала в самое сердце, заставляла забывать о времени, усталости, неудобствах.

Куда бы ты ни уехал, Семен Меркулов, — слышал он в этой музыке — где бы ни приютила тебя судьба, не найдется на целом свете такого хутора, как Свечников, где жили и умирали твои деды и прадеды и их кости покоятся на старом хуторском кладбище, где пережито все, что отпущено на твой век. Ты с молоком матери впитал здесь все, что человеку дается один раз в жизни. Все здесь любо и дорого сердцу.

Ты помнишь, Семен Меркулов, как в колхоз пришли первые трактора, как трещали они по хутору, оставляя за собой ровные цепочки следов от тяжелых железных колес с шипами и распространяя вокруг душистый керосиновый дымок, который мячиками вылетал из коротких выхлопных труб?

В тот день ты впервые почувствовал цепкий и решительный холодок на сердце и навек был покорен техникой. Сотни раз встречал ты рассветы и провожал закаты в степи, не отрывая рук от гладкого железного руля «Универсала», спал там же, в степи, в саманной хатке на полевом стане, богатырски похрапывая на жестких деревянных нарах.

Тебе по душе была эта непосильная для другого работа. Сдерживая волнение и смущаясь, долго разглядывал ты областную газету с портретом на первой полосе, твоим портретом — улыбающимся, высоко подстриженным, широкоскулым парнем. Ты установил тогда на пахоте зяби рекорд, поднял за день двенадцать с половиной гектаров.

Тебя, Семен Меркулов, полюбила самая красивая девушка в хуторе. Вы были под стать друг другу — сильные, здоровые, красивые и молодые, весь хутор любовался вами. У тебя точно крылья выросли. Ты стал сильнее, любое дело горело у тебя под руками. Люди удивлялись, а ты посмеивался: сила-то не в мускулах, а в душе.

На полевой стан ты уходил еще затемно. Молча глядел на степь, на поднимающееся желтое холодное солнце, на отливающее металлическим светом озимое поле, на чернеющие вдали лесопосадки и синюю гряду садов соседних хуторов и думал, что ничего нет дороже родной земли…

На фронте был снайпером, разведчиком, артиллеристом. Смерть не щадила твоих товарищей и земляков, ты растерял их по братским могилам от Сталинграда до Праги. Но смерть пощадила тебя. И для чего же?..

5

Износился фронтовой протез. Деревяшка треснула по всей длине, металлический наконечник уже не держался, гвозди проваливались в дерево, как в труху.

В городе где-то заказывали протезы, но Меркулов решил попробовать сделать сам. Он съездил на базар, выбрал себе у одного старичка-кустаря топор с кленовым отшлифованным до блеска топорищем, самодельную ножовку из упругой полосовой стали, долото и стамеску.

Дома еще раз полюбовался ножовкой, которая от легкого постукивания ногтем по полотну издавала долгий, поющий звук. Разводка была сделана ровно, с большой точностью, острые пирамидки зубьев серебрились и вспыхивали отточенными гранями.

На своей улице в одном из разрушенных домов Меркулов нашел обломок дубовой балки. Почти две недели ковырялся он с ним в своей каморке. Крепкое, как кость, закомлелое дерево поддавалось с трудом, топор звенел и отскакивал от него, но именно из такого дуба хотел смастерить протез Меркулов. Чтобы хватило на много лет.

Новый ничем не уступал тому, что когда-то был сделан в госпитале однополчанином. Для культи в нем было выдолблено углубление, два щитка по бокам плотно обхватывали ногу, закреплялись здесь ремешками, ствол сходил на нет, на конце его сидело широкое медное кольцо и резиновая шина. Он оказался не то чтобы удобнее старого, но прямее, с иной выправкой. Семен сразу почувствовал себя выше ростом, расправил плечи, улыбнулся самому себе.

Удовольствие от работы над протезом не проходило. Впервые Семен окинул хозяйским глазом свою комнатушку и увидел, что пол в одном углу провалился, подоконник наполовину сгнил, дверь почти не закрывалась. Меркулов покачал головой: «Ай-яй-яй! Такому хозяину надо руки поотбивать».

В том же полуразрушенном трехэтажном доме он насобирал обломков досок, стропил и принялся за работу. Сорвал пол в углу, отпилил гнилые концы, заменил лаги, плотно подогнал новый настил, прибил плинтусы, обновил доски на подоконнике.

Вытерев пот со лба и устало разминая поясницу, он оглядел преобразившуюся комнатку: и светлее, и чище стало в ней, запахло стружкой, жильем.

Меркулов стал теперь приглядываться ко всему, что требовало плотницких рук: к перекошенным воротам во дворе, прогнившему и прохудившемуся высокому дощатому забору со стороны улицы, деревянному козырьку у подъезда, чудом державшемуся на одной распорке.

Возвращаясь как-то с работы, он увидел возле одного старого одноэтажного дома старушку с ржавой ножовкой и крашеной толстой доской в руках. Старушка, в валенках и пуховом платке на пояснице, примостилась на невысоких каменных ступеньках и, неумело держа на коленях тяжелую доску, торопливо и беспомощно ерзала ножовкой по крепкому дереву.

Меркулов подошел ближе, поглядел на худые, почти черные, немощные руки и не вытерпел.

— Долго тебе, бабка, пилить придется! — весело сказал он. — На такие дела деда мобилизовать надо.

Старушка живо обернулась.

— Ты наперед сам пособил бы, чем зубоскалить-то! — откликнулась она, ласково прижмурив маленькие глазки. — А посетовать я могу и почище тебя.

— Дай-ка сюда ножовку. — Он положил доску на ступеньки, уперся коленом. — Во как держать надо.

Меркулов хотел показать, как быстро пилить, но ножовка была тупа, и пришлось повозиться так, что выступил пот на лбу.

— Этим струментом тыквы резать, а не доски! — сказал он, отдавая старушке ножовку и две распиленные половинки доски. — Небось, при царе Горохе еще точили?

— А как же без хозяина? — пожаловалась старушка. — За что ни возьмись — все щербатое да тупое. Двенадцатый год как дед мой помер, а на сына похоронку в сорок четвертом получила. Зять без вести пропал. Осталась с дочерью и двумя внуками. Некому об струменте заботиться. Да и не до этого теперь.

— М-м-мда-а… — сказал Меркулов и покачал головой. — А на что тебе доски эти?

— Шкапчик подделать, посуду некуда ставить.

— Рази в шкапчик такие шпалы годятся? — улыбнулся Меркулов. — Покажи мне его.