Курган

— Э-э, соколик! Кабы все о душе да о смерти вовремя вспоминали, меньше баловства-то было бы. А то ведь когда спохватываемся? Когда она уже в головах стоит.

Меркулов вскипятил чай, намазал сливочным маслом хлеб, достал мед, который ему принесли за починку примуса. Налил по рюмке вина, но старуха от хмельного отказалась. Она с аппетитом пила крепкий, горячий чай, осматривала комнату.

Меркулову хорошо было рядом с этой старой женщиной, чем-то напоминающей ему мать, от ее по-казачьи певучего, с растяжкой, голоса так и веяло родным Свечниковым, довоенной жизнью. Старухе было, наверное, под восемьдесят. Белая голова высохла совсем, на висках и за ушами появились впадины, глаза помутнели, слезились, руки тряслись.

— Домой-то ездил? — спросила бабка, отставив пустой стакан, и, утомленная чаепитием, слегка порозовевшая, с наслаждением вздохнула.

— Нет, не ездил.

— Так и живешь один?

— Так и живу.

— Не по-божески это…

Меркулов попробовал отшутиться.

— Кто ж за меня пойдет? Безногий, седой. Ребята дедом кличут. Ну какой я теперь жених?

Бабка долго и внимательно слушала Меркулова, приглядывалась к нему, прикидывала в уме, часто помаргивая умными, выцветшими глазами. Потом, как бы уточняя свои мысли, спросила с любопытством:

— Как же ты тут, на работе, с людьми? Привык ай нет?

Семен, словно оправдываясь, отвечал неохотно, больше отнекивался, старался отшутиться. Но шутки не получались. Старуха, казалось, видела его насквозь и, снисходительно поддакивая, в чем-то соглашаясь, явно жалела его и незаметно, потихоньку подводила к главному: как дальше жить?

И говорила, укоризненно покачивая сухонькой седой головой:

— Ты мужик молодой, голова хорошая, руки золотые. Без дела тебе нельзя. К берегу прибиваться надо, чтоб и уму и сердцу согласно было. Война разнесла всех, как семена по ветру. Теперь собираться надо, корни пускать… А без дела и не такие головы пропадали. И то спросить: на кого теперь вся надёжа? На мужиков. Так-то, парень.

У Семена уже не было желания подтрунивать над бабкой, она слишком глубоко взяла, зацепила за живое. Он молча обдумывал ее слова.

— Что ж тебе бобылем вековать? — продолжала бабка. — Ты послухай, что тебе старый человек скажет. Я, Семушка, век прожила, знаю, что женихаться тебе не время. А привести хозяйку надо.

Бабка резво поднялась и повела рукой по комнате.

— Ты сам-то приглядись. — Она взяла Меркулова за рукав и подвела к окну. — Где занавески? Стекла мухи засидели. А стены? Век не белились, копоть лохмотьями по углам висит, пауки пешком ходят. Ну? Как тут без хозяйки?

Меркулов улыбнулся. Бабка явно преувеличивала. Но почему ей не давала покоя его холостяцкая жизнь? Почему она так настойчиво толкует о хозяйке?

Меркулова осенило: да ведь у нее дочь — вдова! Бабка давно говорила намеками, что лучшего зятя она бы и не желала.

Ему стало не по себе. Он с жалостью смотрел на бабку Колузонову. Что он может сказать ей, чем обнадежить, успокоить?

— Не ругай меня дюже, — вздохнул Меркулов. — Я тут по-солдатски, по-походному.

Старуха помолчала, собираясь с мыслями, и сказала просто, как о деле известном, о своем намерении свести дочь и Меркулова:

— Погляжу на вас обоих — неудалые вы, болезные. А жизня одна, другой не будет. Чего вам теперь ждать? Чего искать? Сходитесь да живите, детишек растите мне, старой, на радость. Я б померла с легкой душой.

Меркулов улыбнулся и покачал головой:

— Золотой ты человек… Правильно говоришь, ждать больше нечего. А насчет этого… Зачем, клеить, когда не клеится? Ты с дочкой-то потолкуй, послухай, что она тебе скажет.

— Что толковать! Вас надо, как цуценят, мордой в молоко потолкать. Авось склеится, когда с умом.

— Эх, бабка, бабка, тут ума одного мало, надо чтоб душа была. А где душа-то? Что ж нам притворяться? Кабы можно было склеить — я бы в хуторе остался, в своем доме, не сидел бы в этой норе… Много нас, обобранных войной, горе мыкают. И семьи иной раз складываются, я знаю, до случаю, из жалости. Видал я и «женихов», которые в зятья приставали, особенно в конце войны, а потом тайком убегали к своим семьям. Я думаю, если уж приставать к берегу, так без оглядки, чтоб совесть не мучила.

Старуха расправила юбку на коленях и, глядя в глаза Меркулову, длинно вздохнула:

— Я как мать все пригадывала свести вас. Мочи нет глядеть, как она одна колотится. Не серчай на бабку… Я тебя как сына жалею. Может, ты и правду сказал: христа ради нечего сходиться. Стало быть, прощай, земляк. Теперь, может, и не свидимся больше.

8

В экспедиции Меркулова называли дедом, это было непривычно и ново для него. Это он-то дед! Семен Меркулов! Ведь сейчас ему только сорок.

«А видно, и вправду дед, зря не скажут», — задумывался он, ощупывая жесткую, с проседью, широкую бороду, и его подзуживало повнимательнее посмотреть на себя в зеркало.

…Холодный, густой и живой от вспыхивающих в движении пылинок золотой сноп раннего солнца медленно коснулся плоскости стекла, высветил неподвижное лицо с выцветшими, пепельными глазами и твердо замкнутыми бескровными губами. И когда шевельнулись эти губы и по лицу словно кто-то чужой провел большой темной рукой, качнулась голова, Семен вздрогнул: из глубины зеркала на него внимательно и понимающе глядел странный, незнакомый, заросший серой бородой человек.

Меркулов прислонился к стене. В эти секунды он увидел себя маленьким, четырехлетним, стоящим, как теперь, перед квадратом небольшого, в дубовой лакированной рамочке домашнего зеркала. Те же растерянность и недоумение… Что он увидел, что почувствовал сейчас? Жизнь показалась короткой и мимолетной, чудесная сила поставила рядом, соединила в этот миг четырехлетнего мальчика и пожилого, усталого человека…

Был ли Свечников? Было ли детство, школа, колхоз, трактора? Была ли война? Была ли Шура, сыновья? Откуда эта борода, морщины, пепельные, седые глаза? Почему этот человек с деревяшкой вместо ноги здесь у зеркала? В городе. Кто так распорядился?..

9

Осень подкралась незаметно, исподтишка, вроде бы уступая лету. Проклюнулась новая, молодая травка, густо и зелено покрыла газоны и скверы, небольшие бугорки и склоны в городском парке. Еще вовсю цвели маргаритки и календула, хризантемы и розы, еще не поблекла листва тополей и лип, как хватили заморозки. По утрам зашуршала под ногами сожженная, подбитая густым инеем трава, посыпался лист с деревьев, резко, свежо запахло озоном. И сразу все заметили: на дворе конец сентября.

Листья мели в вороха, жгли, вывозили за город, а им, казалось, не будет конца.

Меркулов любил осень, ее бодрящий воздух, мимолетность цветов и запахов, предзимнюю суету. В Свечникове, наверное, теперь убирали последние поля кукурузы и подсолнечника, свозили с огородов капусту, смолили бочки, плотно укладывали крупно рубленную с морковкой и белым корнем капусту, настежь открывали подвалы и погреба. Мочили терн и поздние яблоки. Пахали под зиму огороды. Раскупали на ярмарке стеганки, валенки, кирзовые сапоги, рукавицы. По утрам начинали топить летние кухни, и дым стлался по садам, перемешиваясь с запахами листьев и свежераспаханной земли. Вода в речке стыла, становилась прозрачнее.