Лиса в курятнике

– Меня?

– Тебя... Шорох... твоим именем детей пугали, а ты... ты оказался таким обыкновенным...

– Извини.

– Ничего... погоди, скоро болеть перестанет. После смерти боли нет.

– Я не умру...

– Умрешь, - сказала Марена, подавая руку.
– Все когда-нибудь да умирают... пришел твой черед. Знаешь, единственное, о чем я жалею, так это о том, что сразу тебя не пристрелила...

– Поздно, - Стрежницкий понял, что у него нет больше злости. Ни на нее. Ни на себя. Ни... на мир этот поганый, в котором и влюбиться толком не выходит. Он закрыл глаза, оба, к счастью, веки не пострадали, а когда открыл, то увидел, что сидит вовсе не в комнате.

Как он выбрался в коридор?

Стрежницкий не помнил.

Он потрогал голову, которая все еще болела, но как-то слабо, приглушенно. И зуб дергало, и во рту был пренеприятный сладкий привкус. Он поднял руку, за которую зацепилась атласная ленточка. Та вилась-вилась и... уходила к тонкой девичьей шейку.

Знакомое лицо.

Быть того не может... не может того быть...

...ленточка - не веревка, но шейку обвивала крепко, а мертвая девица улыбалась этак, с ехидцей, будто и вправду ожить собиралась.

– Убили!
– закричал кто-то над головой, вызывая новый всплеск боли.
– Мамочки родные, убили!

Стрежницкий зажал уши ладонями.

Чтоб тебя... а ведь целитель предупреждал: следует оставаться в постели. Для здоровья оно полезно...

Крик Лизавета услышала и, вместо того, чтобы как подобает девице приличной, запереться в собственных покоях и смиренно дожидаться спасения, она подпрыгнула.

Проверила, на месте ли ножик.

И бросилась вперед.

Благо, долго бежать не пришлось: поворот и вот уже она едва не падает, споткнувшись о мертвую девицу... вернее падает.

И аккурат на девицу.

...не девицу.

И не мертвую. Правда, Лизавета это поняла далеко не сразу и сперва даже рот раскрыла, чтобы заорать, а после закрыла со всею поспешностью. Она поерзала, пытаясь встать, но тело лежало поперек коридора, а Лизавета - поперек тела. И поза была преглупейшая. В уголочке же, сжавшись в комок, сидел жених ее названный и пялился на Лизавету единственным глазом, только навряд ли видел. Уж больно глаз этот затуманенным был. На месте второго зияла черная неприглядного вида дыра, от которой расползались рубцы.

– Убили...
– продолжала голосить баба в темной форме дворцовой прислуги.

– Заткнись, - велела Лизавета, прикидывая, как оно будет половчей: переползти через болвана или же на него опереться... как бы не провалился. Лицо-то явно из воска леплено и со всею старательностью, а вот тело, может, деревянное, а может, соломенное, тогда опираться на него никак не можно.

– Ой мамочки...

Лизавету дернули и, приподнявши, поставили на ноги. Юбку поправили, платочек протянули.

– Благодарю, - сказала она князю и почувствовала, как предательски пунцовеют щеки. Лизавета ущипнула себя за руку: в конце концов, тут дело серьезное, а она того и гляди влюбится.

А влюбляться в малоподходящих личностей - это как раз-таки несерьезно.

– Не за что. С вами все в порядке?
– вежливо поинтересовался князь, но руку Лизаветину не выпустил, хотя в обморок она падать не собиралась и вообще, смела надеяться, что вела себя предостойнейше.

С другой стороны...

Руки у него теплые. И крепкие. И...

– И что тут произошло?
– поинтересовался князь пресветским тоном.

– Убили, - не слишком уверенно ответила женщина, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся молоденькой и несчастной.
– Я иду, а туточки она...

– Это болван, - сочла нужным уточнить Лизавета.
– С восковым лицом...

Жених вздрогнул.

И попытался встать.

– Сиди уже, герой...
– рявкнул князь, и на пол плюхнулась та самая девица, которая стиснула в кулачках передник, должно быть, дабы не разрыдаться. Ее плечики мелко подрагивали, а в широко распахнутых очах стояли слезы.

Еще немного и с нею истерика приключится.

Лизавета подошла, присела рядом и сказала:

– Она не настоящая, - сказала шепотом, но князь кивнул. Он, склонившись над болваном, разглядывал его с немалым интересом.

Девица всхлипнула.

– Должно быть пошутить хотели... порой люди совсем глупые шутки играют, верно?

Девица кивнула. Но фартучек не выпустила. И губа ее оттопыренная не перестала подрагивать, выдавая душевное смятение. Лизавета погладила ледяное запястье.

– В городе музей есть. Там из воска лепят... я сестер водила. Интересно... есть бородатая женщина. И еще двухголовая. Мужчина, у которого только один глаз...

...музей ютился в гостиной одной почтенной вдовы, супруг которой не оставил несчастной ничего, помимо долгов и результатов многолетней своей работы. Он мечтал создать галерею уродств человеческих, и Лизавета была вынуждена признать: получилось у него весьма достоверно. Болваны, обряженные в человеческие одеяния, гляделись живыми, и девочки только охали, ахали и попискивали, а после на два дня было разговоров лишь о жутях увиденных.

– Сходи, - Лизавета поймала растерянный взгляд.
– Тебе понравится... а тут... просто кто-то куклу принес...

– Это Марена, - голос Стрежницкого звучал глухо, будто издалека.
– Ее звали Мареной... она моей невестой была. И я ее повесил...

...Димитрий испытывал преогромное желание взять Стрежницкого за волосы да и приложить затылочком о стене. Чай каменная, выдюжит. А голова и того паче, в ней, судя по всему, ума вовсе не осталось.

И чего ему не сиделось, спрашивается?

– Бредит, - решительно сказала рыжая девице, которая вновь открыла было рот, чтобы заорать.
– Видишь, ранило его... аккурат в глаз.

Девица пальцы прикусила, но орать не решилась.

– Вот и мерещится всякое. Больной очень...

– Больной, - повторила она эхом, и Димитрий, склонившись над нечаянной свидетельницей, заглянул в синие глаза ее, подтверждая:

– Очень больной...

...и силы каплю вложил. Все ж менталист он не особо умелый, однако девица разом успокоилась, что само по себе было хорошо. Вздохнула.