Лиса в курятнике
Шрифт:
– Сила Навышкиных в земле, - цесаревич пальцами пошевелил и, не выдержав, поскребся.
– В этом секрета нет... в голову они не полезут.
– Вычеркиваю?
– К младшему все ж приглядись... если бунтовать будут, то не один же человек. А Навышкины хорошие бойцы. Найди способ, чтоб Борвою шепнули, что младшенький рискует... он живо управу найдет.
Димитрий кивнул.
Верно.
– Вельгаты... эти всегда наособицу... Одовецкие... целители, но обижены крепко на Таровицких и, как знать, не только ли на них.
– Нет.
Лешек не открыл глаза.
– Давыдовы... эти никогда не
– Рудознатцы. Что? Я эту кровь чую... тоже кто-то со змеиным народом породнился, хотя и давно. Не смотри, нам с того пользы не будет. У змеев родство не так уж много и значит.
Они перебирали имя за именем, и всякий раз приходили к выводу, что не те это имена, неверные. А потому, когда закончился один список, Димитрий взялся за другой, составленный исключительно по давней привычке ничего не упускать.
В этом списке имен было больше.
– Вот что, - Лешек-таки поднялся, умудрившись не порвать чудесный костюм, который, правда, несколько измялся, но гляделось это вполне естественно.
– Мы с тобой не туда идем... точнее, не так... надобно иначе. Скажи матушке, пусть снимки сделают всех девиц.
И Димитрий поморщился: самому догадаться следовало.
В архивах дворца хранились не только родовые книги, но и родовые портреты с полным описанием примет, семействам высочайшим свойственных.
Вот же...
...а все почему? Все потому, что голова не делом занята, а... глупостями всякими. Губы у нее шершавые, а над верхнею крохотная родинка имеется. Но какое это отношение к смуте грядущей имеет?
Вот именно.
Никакого.
Глава 42
Глава 42
Стрежницкий, выбравшись из постели, в комнате не усидел. И пусть целитель пригрозил, что, коль Стрежницкий не образумится и не побережет себя, он всякую ответственность за здоровье оного с себя снимает, князь лишь отмахнулся.
Какое здоровье?
На кой ляд ему здоровье-то сдалось? В последнее время накатывала престранная тоска, хотелось то ли напиться, то ли подраться с кем, то ли и то, и другое разом, а еще чтобы шлюхи с цыганами вокруг. Но Стрежницкий порывы души сдерживал, крепко подозревая, что, если девицы поведения нетяжелого во дворце сыщутся, то с цыганами тут всяко сложнее.
А драк пустых и вовсе не поймут.
Да и куда ему...
Он вот едва-едва до двери добрел. И то на упрямстве чистом, а добредши, осознал собственную неправоту. Ему бы позвать кого, велеть, чтобы до постели донесли и уложили, укутали одеялом пуховым, поднесли молочка с медом, как матушка когда-то в той, другой жизни, которая ныне если и вспоминалась, то редко и не к месту.
А он сел у стены, головой о нее ударился и глаза закрыл.
Мутило.
Но звать на помощь не позволяла гордость. И главное, глаз дергало так... нехорошо дергало, будто вогнали внутрь штырь раскаленный и он головушку до самого черепа пробил.
– Что?
– она появилась, хотя Стрежницкий отчетливо осознавал, что быть того не может и не должно, что все есть бред или, если по-научному, галлюцинация.
– Дурак ты, - сказала галлюцинация и по
волосам провела. Прикосновение было таким явным, теплым, что он поневоле за рукой потянулся.– Как есть дурак... я ж тебя любила...
– И потому своим доносила?
Она пожала плечиками: мол, что тут скажешь. Война - дело такое...
...не женское.
А она была женщиной, Марена, прозванная Лисицей. Темный волос. Острое личико. Глаза яркие, что твое небо. Ей непостижимым образом к лицу была и та нелепая одежда, в которую приходилось рядится, и короткие, обрезанные криво, волосы. Она курила сигаретки, не чураясь солдатских самокруток, которые порой набивали лебедою и вовсе пылью. Она смеялась громко, в голос и стреляла, почитай, лучше многих.
Знала тропы там, в Озерном крае.
И вела по ним... выводила... его выводила, а прочих заводила. Хитрая...
– Ты был совсем еще мальчишкой, - вздохнула она, усаживаясь рядом. Поинтересовалась с любопытством: - Сильно болит?
– Изрядно, - с галлюцинациями притворяться нет нужды, они свои, проверенные. И потому Стрежницкий лишь вздохнул.
– Мне тоже больно было, когда ты меня вешал...
– А когда ты моих людей на убой послала?
– Не тебя же...
– И меня бы послала. Просто... чего ждала? Когда я до Вышняты дойду?
– Значит, все-таки с ним встретиться должен был?
– нисколько не удивилась галлюцинация. От нее пахло ромашками и лесом, болотом - самую малость. А еще сеном, конским потом и костром. Землею сырой, которая проминалась под конскими копытами и ямины хранила долго, бережливо.
– Честно говоря, не надеялись, знали, что ты с городскими связь держишь. Вот нужно было понять, с кем...
– И повесить?
– А как иначе. Война ведь...
– Война. Была, - согласился Стрежницкий, всецело осознавая, насколько это нелепо - разговаривать с мертвою невестой.
– Осталась, - покачала головой та.
– Быть того...
– Глупенький. Некоторые войны не прекращаются...
– Почему ты... ты ведь сама была...
– Кем?
– тихо спросила Марена, проведя пальчиками по шее, которую охватывала веревка.
– Наивною девочкой, которая хотела переменить мир? Сделать его лучше?
– Убив тех, кто против перемен?
– А хоть бы и так... они ведь тоже не задумались, стоит ли убивать меня... знаешь, мой дом ведь не крестьяне сожгли, а Таровицкий со своими людьми. Их после простили, взяли и простили. И наплевал ваш император на то, сколько они крови пролили... в нашем доме добре гуляли, несколько дней... мне повезло, меня укрыли... я аккурат в отъезде была...
Она была.
Дышала.
И Стрежницкий ощущал тепло ее тела, хотя понимал - оно тоже обманчиво. Это все рана в голове, которая горела и дергала, и тянуло палец в нее сунуть, почесать...
– А вернулась и увидела... даже похоронить не дали по-человечески, - и такой лютой ненавистью пахнуло от слов ее, что Стрежницкий про боль свою позабыл.
– Они долго там стояли... слуги царя-батюшки, верные его опричники...
– Не все...
– Быть может... так и я не всех трогала. Я сперва лишь отомстить хотела... мне помогли. Научили. Сделали сильной... знаешь, я ведь не нашла тех самых... старика ублюдочного, который огнем... зато отыскала других.