Локомотивы истории: Революции и становление современного мира
Шрифт:
Французский случай также снабдил нас первыми терминами для сравнительного исследования революций, зачатками «модели» описания революции как таковой: «якобинство» и «Гора» стали обозначать революционную диктатуру, «болото» — колеблющийся политический центр, «царство террора» — кульминационный кризис революции, «термидор» — начало её конца, «бонапартизм» — полное прекращение. Та же траектория произвела на свет два великих символа революционной поляризации и внутренней войны: красный флаг гражданского насилия и белое знамя репрессий Бурбонов. Всё наше «социологизирование» в XX в. так и не смогло заменить чем-то другим эти спонтанно возникшие исторические категории.
Для историков XIX в. революция была в первую очередь политическим феноменом. Она означала свержение абсолютной монархии божественного права во имя свободы, индивидуальных прав (немаловажную роль среди них играло право собственности), главенства закона и представительного правления. В Англии, где всё это узкому олигархическому кругу дал 1688 г. (в XIX в. его завоевания дополнили билли о реформах 1831, 1867 и 1884 гг.), настоящей революцией всегда оставался этот славный своей умеренностью переворот. Жестокая прелюдия 1640–1660 гг., удостоившаяся почётного места в историографии в XX в., считалась прискорбной гражданской войной и потому не вошла в национальный миф. (У Англии нет национального праздника, вместо него в данной роли выступает день рождения королевы; британский национальный гимн с XVII в. обращается с просьбой «хранить короля/королеву» к Богу, а не к нации.) Преимущество такого не революционного по сути пути к свободе — главная мысль «Истории Англии» Томаса Бабингтона Маколея, к которой тот с торжеством пришёл в 1848 г., когда континент снова погрузился в пучину политического насилия. «Виговская интерпретация истории», ориентированная на путеводную звезду 1688 г., долго оставляла в тени более раннюю
329
Macaulay T.B. The History of England from the Accession of James II. 5 vols. London: Longman, 1849–1861. См. также: Clive J.L. Macaulay: The Shaping of the Historian. New York: Knopf, 1973. Классическую критику виговской интерпретации см.: Butterfield Н. The Whig Interpretation of History. London: G. Bell and Sons, 1931.
Американская революция, несмотря на громкие слова о том, что дворец создал всех людей равными, в начале «Декларации независимости», на деле тоже имела целью свободу, как индивидуальную, так и национальную; поэтому её главный тотем — «Колокол Свободы» [330] . Правда, в Америке, в отличие от Англии, насилие 1776 г. увековечено как момент основания нации. Но в любом случае, революция являла собой, по сути, войну за независимость, и это означало, что для Соединённых Штатов революционный переворот полностью завершился институционализацией новой свободы нации в Конституции 1787 г. Таким образом, революция отнюдь не воспринималась как внутренний переворот, а её триумфальное завершение указывало, что дальнейшие фундаментальные преобразования для национальной идентичности не обязательны. Даже такие истинно «революционные» трансформации, как гражданская война и отмена рабства, легко укладывались в эту картину, ведь их политическим итогом стало восстановление союза. Историографический результат подобных взглядов — республиканский вигизм, кодифицированный в многотомной «Истории Соединённых Штатов» Джорджа Бэнкрофта, которая была написана в 1870-х гг. и представляла американскую историю «светочем для всего мира» [331] . Впоследствии, когда трения между Великобританией и США после гражданской войны, наконец, сгладились, американская версия влилась в более широкое русло англосаксонского вигизма стараниями Тревельяна, Редьярда Киплинга, Федди Рузвельта и Уинстона Черчилля. Кроме того, обе нации считали свои революции уникальными и несравненными — во всех смыслах слова.
330
См.: Wills G. Lincoln at Gettysburg: The Words That Remade America. New York: Simon & Schuster, 1992. Уиллс показывает, что знаменитая преамбула к «Декларации независимости» приобрела своё современное значение и центральное место в национальном мифе только после не менее знаменитой речи Линкольна в Геттисберге.
331
Bancroft G. History of the United States, from the Discovery of the Continent. 6 vols. Boston: Little, 1876. См. также: Jensen M. Historians and the Nature of the American Revolution // The Reinterpretation of Early American History: Essays in Honor of John Edwin Pomfret / ed. R. A. Billington. New York: Norton, 1968.
Только во Франции современная революция за свободу впервые открыла дорогу к чему-то более масштабному и смелому, нежели её первоначальная политическая цель. Французская революция с самого начала несла на знамени требование всеобщих «прав человеку и гражданина» и в своей республиканской фазе наряду с лозунгом свободы провозгласила лозунги равенства и братства — демократическую триаду, которая подразумевает не близкое завершение, а длительный революционный потенциал. Поэтому цезура 1789–1799 гг. не только совершила эпохальный разрыв с национальным — и, в сущности, европейским — прошлым; она полностью ниспровергла существовавший ранее внутренний порядок, низведя его до статуса отмершего «старого режима». Собственное прошлое было навсегда отрезано, в отличие от Англии, где якобы реставрационная революция 1688 г. апеллировала к «Великой хартии вольностей». Столь резкий отказ от старого порядка, помимо прочего, означал, что во французской революции проигравших оказалось практически не меньше, чем победителей. В результате проблема республики раскалывала нацию вплоть до «дела Дрейфуса» на рубеже XIX–XX вв. и даже до вишистского режима 1940–1944 гг. А по мнению крупного историка Французской революции Франсуа Фюре, которое тот высказал в её двухсотлетнюю годовщину в 1989 г., прививка к французскому наследию 1789 г. большевистского мифа 1917 г. продлила этот внутренний раскол до 1970-х гг. [332]
332
Furet F. La Revolution franchise est terminde // Idem. Penser la Revolution fran^aise. Paris: Gallimard, 1983.
Так что именно французский случай впервые породил на свет, можно сказать, протонауку о революции как таковой. Прежде всего, 1789 г. задним числом пролил новый свет на значение английской и американской революций. В Англии созыв Генеральных штатов заставил религиозных диссидентов — обычно придерживавшихся радикальных политических взглядов — переосмыслить 1688 г. как революцию, аналогичную французской, и, следовательно, потребовать завершения предполагаемого дела 1688 г. — установления полной демократии. Деятельность одной из таких групп, которая задолго до того объединилась в «Революционное общество», учреждённое в память толерантного наследия 1688 г., побудила Эдмунда Бёрка написать знаменитые «Размышления о революции во Франции», где он резко разграничил «хороший» английский и «плохой» французский типы революции [333] . Тем не менее французские события донесли до сознания англичан мысль, что они тоже пережили нечто подобное, вплоть до казни короля — деяния, которое, разумеется, никогда больше не должно повториться. Но лишь в конце столетия С.Р. Гардинер сделал пуританскую революцию несомненной частью английской истории 1603–1688 гг., хотя и не превратил её в одно из слагаемых национального мифа [334] . Похожую дифференциацию вскоре претерпела и американская революция. Сначала союз, олицетворяемый Франклином, Джефферсоном и Лафайетом, подчёркивал сходство двух переворотов, а участие в обоих Томаса Пейна продолжило эту преемственность до якобинского периода во Франции [335] . Однако затем террор и Бонапарт привнесли различия. Таким образом, к 1815 г. в современном мире наличествовало уже три типа революции. И подобная дифференциация заложила первоначальную основу для сравнительного анализа революций.
333
Burke E. Reflections on the Revolution in France. NewYork: Liberal Arts Press, 1955. P. 6.
334
Его главные труды: Gardiner S.R. History of England: From the Accession of James I to the Outbreak of the Civil War, 1603–1642. 10 vols. London: Longmans, 1883–1884; Idem. History of the Great Civil War, 16421649.4 vols. London: Longmans, 1893; Idem. History of the Commonwealth and the Protectorate, 1649–1660. 3 vols. London: Longmans, 1897–1901. В последнем издании он намеревался описать историю Англии с 1649 по 1660 г., однако скончался, завершив только три тома (т. 1: 1649–1651; т. 2: 1651–1654; т. 3: 1654–1656). Вместе с тем он успел выпустить краткое популярное изложение своих взглядов (Idem. The First Two Stuarts and the Puritan Revolution. New York: Charles Scribner's Sons, 1907 [1-е изд.: 1876]), а также работу: Idem. The Constitutional Documents of the Puritan Revolution, 1625–1660. Oxford: Clarendon Press, 1889.
335
Paine T. The Rights of Man: Being an Answer to Mr. Burke's Attacks on the French Revolution. London: J. S. Jordan, 1791. Книга одновременно вышла в Балтиморе и в Париже.
Наиболее полно эта возможность была использована в самой Франции. Превратности национальной истории (пожар 1789 г. снова и снова разжигался революциями 1830 и 1848 гг., коммуной 1871 г.) означали, что здесь не может быть никакого вигизма. Историография раскололась; спектр взглядов авторов отличался чрезвычайной широтой: среди них мы видим конституционного монархиста и умеренного либерала Франсуа Гизо, радикального республиканца и демократа Жюля Мишле, либерального консерватора
и республиканца поневоле Алексиса де Токвиля, преданного, но разочарованного республиканца Эдгара Кине, ожесточённого консерватора Ипполита Тэна [336] . Но сам этот разброс обогащал историографию, углубляя размышления о революции вообще.336
О Гизо и Токвиле см. примеч. 18 и 19 ниже. См. также: Quinet Е. La Revolution. 2 t. Paris: A. Lacroix, Verboeckhoven, 1866; Michelet J. Histoire de la Revolution fran^aise. 6 t. Paris: A. Lacroix, 1868–1869; Taine H. Les origines de la France contemporaine. 61. Paris: Hachette, 1888–1894.
Либеральное поколение Гизо сделало первый шаг в данном направлении, стремясь отыскать истоки — и способ легитимации — 1789 г. в «классовой борьбе» средневековых муниципальных коммун против своих феодальных или церковных сюзеренов, которой впоследствии воспрепятствовал рост королевского абсолютизма, уничтоженного, наконец, в 1789 г. Теперь, когда великий прорыв к свободе совершён, полагали либералы, революция 1830 г. должна стать французским 1688 г., умеренным продолжением 1789 г., которое завершит переворот, упорядочив свободу [337] . Нежелание Токвиля разделить эту иллюзию впервые сделало зарождающийся компаративный подход систематическим. После 1830 г. он увидел, что завершение процесса, начатого в 1789 г., произойдёт во Франции не скоро и дастся нелегко. Революция XIX в. за равенство, которую мы теперь считаем неотъемлемой чертой современности, черпала свою неодолимую силу из тысячелетней европейской истории, и конституционная монархия 1830 г. явно остановить её не могла. Знаменитый пассаж Токвиля гласит: «Постепенное установление равенства есть предначертанная свыше неизбежность… носит всемирный, долговременный характер и с каждым днём все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший социальный процесс может быть приостановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами?» [338] Таким образом, для Токвиля революция означала нивелирование иерархической структуры «феодального» европейского «старого режима» силами эгалитарной демократии.
337
Rosanvallon P. Le moment Guizot. Paris: Gallimard, 1985.
338
Tocqueville A., de. De la democratic en Amdrique (Oeuvres II). Paris: Gallimard, 1992. P. 7. Под «одним поколением» он имеет в виду Гизо и его сторонников — то есть зодчих конституционно-монархического «завершения» французской революции.
Затем он увидел свою задачу историка (или социолога) в том, чтобы попытаться найти причины, почему эпохальное движение против «старого режима», общее для всей Европы, впервые вылилось в открытую революцию именно во Франции. Это заставило его постоянно проводить сравнения с менее жёстким английским «старым режимом», более жёстким и неповоротливым германским «старым режимом» и прежде всего — с первой в мире абсолютно современной нацией — американской [339] . «Человек, изучающий только Францию, — заявлял он, — никогда ничего не поймёт… во Французской революции». Необходим «беглый взгляд за пределы Франции», чтобы «понять, почему великая революция, зревшая в то время почти на всём континенте, разразилась у нас раньше, чем в иных странах» [340] . Только так он мог выделить фактор, который сделал положение во Франции столь взрывоопасным. Этой переменной (выражаясь современным языком) оказалась чрезмерная централизация французской «старорежимной» монархии. Благодаря предпринятому Токвилем шагу впервые предметом исследования стала революция как таковая.
339
Tocqueville A., de. L'ancien regime (Oeuvres III). Paris: Gallimard, 2004. P. 64–68 (и, по сути, вся гл. IV).
340
Ibid. P. 68.
Интерес к компаративной социологии в 1830-е гг. побудил Токвиля провести знаменитое исследование демократического эгалитаризма в Америке. При этом Франция занимала его не меньше, чем Соединённые Штаты, как свидетельствует предваряющее книгу бравурное вступление с изложением социологической истории европейского «старого режима»:
«Я мысленно возвращаюсь к той ситуации, в которой находилась Франция семьсот лет тому назад: тогда она была поделена между небольшим числом семейств, владевших землёй и управлявших населением. Право властвовать в то время передавалось от поколения к поколению вместе с наследственным имуществом; единственным средством, с помощью которого люди воздействовали друг на друга, была сила; единственным источником могущества являлась земельная собственность.
В тот период, однако, стала складываться и быстро распространяться политическая власть духовенства. Ряды духовенства были доступны для всех: для бедных и богатых, для простолюдина и сеньора. Через церковь равенство стало проникать внутрь правящих кругов, и человек, который был бы обречён влачить жалкое существование в вечном рабстве, став священником, занимал своё место среди дворян и часто восседал выше коронованных особ.
В связи с тем, что со временем общество становилось более цивилизованным и устойчивым, между людьми стали возникать более сложные и более многочисленные связи. Люди начали ощущать потребность в гражданском законодательстве. Тогда появляются законоведы. Они покидают свои неприметные места за оградой в залах судебных заседаний и пыльные клетушки судебных канцелярий и идут заседать в королевские советы, где сидят бок о бок с феодальными баронами, облачёнными в горностаевые мантии и доспехи.
В то время как короли губят себя, стремясь осуществить свои грандиозные замыслы, а дворяне истощают свои силы в междоусобных войнах, простолюдины обогащаются, занимаясь торговлей. Начинает ощущаться влияние денег на государственные дела. Торговля становится новым источником обретения могущества, и финансисты превращаются в политическую силу, которую презирают, но которой льстят.
Мало-помалу распространяется просвещённость; пробуждается интерес к литературе и искусству; ум становится одним из необходимых условий успеха; знания используются в качестве средства управления, а интеллект обретает статус социальной силы; просвещённые люди получают доступ к делам государства.
По мере того как открываются новые пути, ведущие к власти, происхождение человека теряет своё значение. В XI веке знатность считалась бесценным даром. В XIII веке её уже можно было купить. Первый случай возведения в дворянство имел место в 1270 году, и равенство наконец проникло в сферу власть имущих с помощью самой аристократии» [341] .
341
Tocqueville A., de. De la democratic en Amdrique. P. 4–5.
С учётом подобной многовековой перспективы дальнейшее движение к демократическому равенству было просто неизбежным; единственный вопрос заключался в том, будет ли оно революционным. И, почти как предсказал Токвиль, в 1848 г. стало очевидно, что «толчки» после землетрясения 1789 г. отнюдь не прекратились.
К 1848 г. появившаяся в XIX в. концепция революции как достижения политической свободы преобразилась в представление о революции как о движении к социальному равенству. Механизмы этой важнейшей трансформации исследуются на протяжении всей данной книги. Достаточно отметить, что в промежутке между потрясениями 1830 и 1848 гг. возникла магнетически притягательная идея социализма. К концу столетия она породила движение общеевропейского масштаба, готовое оспорить конституционно-либеральный курс, проложенный в 1776–1789 гг.
Разумеется, величайшим теоретиком этого движения был Карл Маркс — о чём также подробно говорится в книге (см. гл. 10). Однако здесь всё же необходимо в двух словах обрисовать суть его теории революции. Во-первых, потому что она знаменует переход к полной «социологизации» революции, намеченный Токвилем. Во-вторых, потому что почти все теоретики, о которых идёт речь здесь и в приложении II, работали в её тени.
Марксова концепция революции сформировалась незадолго до 1848 г., то есть примерно спустя десятилетие после того, как Токвиль выступил с идеей революции как эгалитарной демократии. Целью изысканий Маркса стало определение условий, при которых революция может произойти в Германии. Он пользовался теми же историческими данными, что и его либеральные французские предшественники. Следует подчеркнуть с самого начала: теорию Маркса вызвало на свет не зарождение «капитализма», как традиционно считается (такого понятия тогда вообще не существовало), а стремление открыть исторические законы, которые приведут Германию в лоно революционного процесса, начатого в 1789 г. Чтобы сформулировать эти законы, Маркс заимствовал у Гизо принцип классовой борьбы как движущей силы истории.