Локомотивы истории: Революции и становление современного мира
Шрифт:
2. «Великая революция» является, в сущности, не социально-экономическим феноменом, а политико-конституциональным и культурно-идеологическим. Иными словами, подобная революция не знаменует переход от одного способа производства к другому (например, от «феодального» к «буржуазному») или от одной стадии экономического развития страны к другой (скажем, от торговой к капиталистической или от «традиционной» к «современной»), хотя очевидно, что и к таким трансформациям она в некоторой степени имеет отношение. «Великая революция» — это, главным образом, общий кризис всей национальной системы.
Это вовсе не означает, что экономическое развитие не является важнейшей силой само по себе или что оно не «революционно» (в широком смысле слова) с точки зрения общего влияния на общество, обычаи и культуру. Речь идёт о том, что экономическое развитие не связано явным образом со сроками наступления или манерой протекания европейской «великой революции». Эти два явления,
Чтобы наглядно показать несовпадение политической и экономической конфигурации, можно отметить, что в решающий период промышленной революции в Англии — с 1780 по 1830 г. — у власти неизменно находилась аристократическая партия тори (о чём и Маркс был прекрасно осведомлён). Ещё поразительнее тот факт, что в Германии промышленную революцию инициировал и поддерживал на самом важном этапе автократический «старый режим» Пруссии посредством создания таможенного союза (Zollverein). Вместе с тем французская «буржуазная революция» 1789 г. в целом плохо повлияла на бизнес: она практически парализовала процветавшую прежде морскую торговлю, установила губительный для технологического развития протекционизм, способствовала усилению архаичного крестьянства. В итоге в 1815 г. Франция экономически отставала от Англии сильнее, чем в 1789 г., когда обе страны находились почти на равных. А русские революции 1917 г. (и «буржуазная», и «пролетарская» вместе) вызвали одну из величайших экономических катастроф в современной истории. Можно даже увидеть негативную корреляцию между революцией и экономическим ростом. Как минимум, следует признать, что «великие революции», будучи в некоторых сферах освободительными и созидательными, в других — чудовищно деструктивны и обходятся дорого.
Вероятно, лучше всего сформулировать эти взаимосвязи следующим образом: экономическое развитие есть необходимое, но не достаточное условие революции; достаточными условиями являются явно политические и идеологические проблемы, которые решаются в ходе самих революционных событий, по мнению их участников. Экономическое развитие в современной истории происходит практически непрерывно, причём чаще в виде мирных постепенных изменений, а не насильственных переломов, революции же случаются очень редко. Отсюда следует, что протекание и исход революции обусловлены в первую очередь особой динамикой политики кризисных эпох и идеологической интоксикации и лишь во вторую — долго и медленно действующими силами социально-экономического развития. Одним словом, я утверждаю, что кризисная политика и идейное вдохновение — так же как принуждение, к которому они ведут, — имеют собственную логику, относительно независимую в своём действии от социально-экономической матрицы революционного события.
3. «Великая революция» также, в сущности, не означает перехода от господства одного класса к доминированию другого (например, опять-таки от «феодальной» гегемонии к «буржуазной»). Свои эпические масштабы «великие революции» принимают как раз потому, что это — «общеклассовое» дело, то есть события, в ходе которых все или почти все значимые социальные группы нации выступают против монархии либо одновременно, либо в очень быстрой последовательности друг за другом. Только подобное сплочение всего общества против священной власти монарха способно сокрушить бесконечно древнюю структуру «старого режима». Этот обобщение я вывел из работ Жоржа Лефевра, особенно «Пришествия Французской революции». Будучи марксистом, Лефевр задался целью показать, что Французская революция была классовой борьбой, в которой победа досталась буржуазии. Однако, детально анализируя классовый характер революции, он продемонстрировал, что на самом деле она представляла собой совокупность аристократической, буржуазной, народной и крестьянской революций. И эту модель легко применить к 1640, 1848 и 1905–1917 гг.
В качестве «контрольной пробы» можно отметить, что, когда против существующего режима поднимается только один класс, получается не «великая революция», а нечто иное. Если выступает аристократия, мы имеем Фронду. Если одно крестьянство — Жакерию или «пугачёвщину». Если же восстаёт только городская толпа, это выливается в «бунт лорда Гордона», в крайнем случае — в Парижскую коммуну. (Кажется, лишь буржуазия никогда не была настолько безрассудна, чтобы идти против власти в одиночку.) Ни в одном из такого рода случаев не происходила революция в смысле каких-либо фундаментальных конституционных или социальных перемен: все «одноклассовые» движения терпели неудачу и по большей части приводили к упрочению существующего строя и системы власти.
После того как «старый режим» — первоначальная мишень европейской революции — прекратил существование, политическое насилие в Европе продолжало использоваться, менялись только его формы, характер и назначение. Мы видели, что Красный Октябрь превратился в ультралевую карикатуру
на современный революционный миф, рождённый в 1789 г. Германия предоставила нам ультраправую карикатуру на него. Поскольку германское гражданское общество было зрелым, имущим и образованным, примат монархии сравнительно легко уступил место парламентскому суверенитету после поражения в 1918 г. Германскую Ноябрьскую революцию того же года, хотя формально она покончила с прусским «старым режимом», нельзя отнести в категорию «великих революций» — в этой роли её опередила (и тем подорвала её значение) неудачная революция 1848 г. Кроме того, поскольку германское гражданское общество не сумело в 1848 г. установить конституционную власть собственными силами, конституционное устройство, возникшее в 1918 г. «по умолчанию», оказалось чрезвычайно хрупким. Это обстоятельство облегчило наступление второй стадии германской революции XX в. — нацистской унификации (Gleichschaltung) 1930-х гг., которая искоренила последние остатки «старого режима» и «гомогенизировала» общество до уровня простого «народного сообщества» (Volksgemeinschaft). Таким образом, поражение в Первой мировой войне в итоге принесло плоды в виде «люмпен-бонапартизма» капрала Гитлера, возглавившего движение, которое в превратной интерпретации выражало национальные и социалистические идеи 1848 г.Фашизм межвоенного периода — зеркальное отражение Красного Октября: «народ» как нация или сообщество по крови (Gemeinschaft) вместо народа как масс; иерархия наций с избранным народом на вершине вместо всеобщего человечества; абсолютизация иерархического порядка и борьбы вместо абсолютизации равенства и братства. И коммунизм, и общие принципы фашизма представляют собой извращённые вариации фундаментальных тем современной политики, впервые сформулированных в 1789 г. [311]
311
Об «общем фашизме», «общем коммунизме» и их сравнении см.: Malia М. Judging Nazism and Communism // National Interest. 2002. Fall. P. 63–78. [Текст об «общем коммунизме» ниже с незначительными изменениями взят из этой статьи. — Т.Э.]
Существование общей теории коммунизма едва ли может оспариваться. Она заключается в том, что у власти должна стоять партия ленинского типа с задачей «строительства социализма», каковое требует уничтожения частной собственности и рынка в пользу институциональной диктатуры и командной экономики. Но на практике эта формула в различных случаях и в различные периоды даёт очень разные результаты. Внутри самой советской матрицы наблюдались значительные колебания в масштабах принуждения. Ленинский военный коммунизм 1918–1921 гг. сменился полурыночным нэпом 1921–1929 гг., с начала 1930-х гг. происходила сталинская «революция сверху» с Большим террором в конце десятилетия, далее последовали тяжёлое военное время, имперский послевоенный период. Наконец, эпохи Хрущёва и Брежнева отличаются от сталинизма ослаблением революционной энергии и сильным снижением уровня террора.
За пределами российской матрицы вариации ленинской формулы ещё более примечательны. Послевоенная советская «внешняя империя» — страны Восточной Европы — существенно отличалась от «внутренней империи», то есть самого СССР. В Восточной Европе (за исключением Югославии, которая вскоре покинула советскую орбиту) не было настоящих революций, там происходил многоликий процесс завоевания и поглощения. Например, едва ли можно сравнивать послевоенную Польшу, где крестьяне никогда не знали коллективизации, с Россией при Сталине или даже с Румынией при Николае Чаушеску (по сути, уже не входившей во «внешнюю империю»). И хотя там везде активно действовала политическая полиция, для настоящих «гулагов» просто не хватало места.
Если перейти от зоны советского влияния в Европе к коммунизму в Восточной Азии, мы обнаружим ещё более сильные расхождения. Те режимы не только не зависели от Москвы институционально, но и друг от друга отличались. Социализм Ким Ир Сена означал герметично закрытую семейную диктатуру, не менее сюрреалистичную, чем режим Чаушеску; правда, «Великий Вождь» сохранял союз с Советами в качестве щита от китайской угрозы. Мао Цзедун, напротив, был злейшим врагом Москвы слева. Чтобы доказать своё превосходство над Хрущёвым и его «каппутистами», он превзошёл даже сталинский террор, стараясь построить социализм посредством «большого скачка» 1959–1961 гг. и «культурной революции» 1966–1976 гг. Хо Ши Мин, подлинный ленинец, как и его северные предшественники, по крайней мере, направил энергию партии на войну, поддерживаемую населением его страны. Наконец, Пол Пот довёл всё коммунистическое предприятие до совершенно безумного абсурда, стремясь перещеголять радикализмом не только Москву, но заодно Пекин и Ханой. Степень «бешенства» всех этих «коммунизмов» также варьировала в разные периоды, особенно заметно в Китае, где на смену маоизму пришёл «рыночный ленинизм» Дэн Сяопина.