Loving Longest 2
Шрифт:
Золотые черточки казались просто спиралями и завитками, но он теперь видел, что это были знаки письма Валар.
Этого слова не было в надписи на обломках, но он сложил в него знаки:
R a v e n n i
M e a s s "e
Кольцо было ее.
Кольцо было для нее.
Он, половина её души, был так далеко. Далеко в маленьком, забавном, тёплом мире.
Иногда она его видела. Ловила на себе его взгляд — его особенный, сияющий взгляд.
Её не было там…
…и она была там…
Существо, вырванное из Пустоты,
И она опустилась, она упала сюда, хотя знала, что его уже нет. Что от него остались лишь куски тела и обезумевшая, скрученная тень.
Упала под розовый свод холодного воздуха среди белых кристаллов воды.
«Мелькор», подумала она. «Мелькор. Он друг. Он расскажет, что случилось».
Почему это произошло?
Почему каменные своды растаяли в розовом огне? Почему Мелькор остался где-то, — он рыдал, он звал её, и его собственное тело таяло от боли — этого нельзя было вспомнить.
Потому что Мелькор не только заставил её забыть об этом — он заставил забыть и себя, навеки стёр эти дни и часы из памяти.
Варда заботливо простёрла руку.
Под её рукой светился menel, небесный свод, голубое покрывало воздуха, которое накинула на землю она, Варда. Манвэ мог повелевать ветрами и молниями, но она создала само небо этого мира, за которым простиралось ничто.
То существо, о котором Макар при жизни думал, как о Меассэ, смотрело на Арду со стороны. Его розово-алое пламя трепетало в ночной пустоте.
Оно смотрело, как несутся облака на светлой стороне мира, и не могло понять, за что, собственно, Манвэ Сулимо заслуживал уважения. По сути, если подумать, то его сила являлась производной от того, чем владели Варда и Ульмо — неба и моря.
— Не уходи, пожалуйста, из этого мира совсем, — попросила Варда. — Мэлько ужасно поступил с тобой. Но я так надеюсь, что-то, что происходит с Мэлько, можно исправить.
— Можно?
— Да, можно… Если рядом с ним будет кто-то разумный.
Но, увидев Мелькора, он — он — в своём новом облике почти забыл об этом.
Иногда к нему приходили странные, шелестящие голоса; он не думал, что мог спать, но, наверное, они приходили во сне. Он иногда отвечал на эти голоса. Сейчас, держа в руках своё кольцо, он понимал, что всегда чувствовал его. Может быть, и раньше, когда его не было тут, часть его души поселилась в этих — предназначенных ему — украшениях. Он чувствовал тех, кто держал его в руках, и он чувствовал, когда вокруг кольца были опасность и страх.
Майрон смотрел внутрь Сильмариллов, которые никогда не обжигали его, никогда не причиняли боли. Но внутри них самих была боль и растерянность, которые зло и беспомощно перекатывались волнами света в их гранях.
Он смотрел, и внутри Сильмариллов шёл снег, и взвивался в воздух пепел. Там он, Майрон, сжимал свой золотой меч, с которым бросился на чужого, ненавистного ему эльфа-нолдо — после того, как он увидел Мелькора, чьё земное тело оказалось на грани уничтожения: он тогда боялся, что тот весь так обуглится,
обгорев, как и его руки, и рассыплется в прах.Прекрасные чёрные волосы Феанора волнами рассыпались по снегу; густые потоки крови толчками лились по рубиновому нагруднику и латам, уходя в землю.
«Мне было неприятно», — сказал он потом Гватрену.
Неприятно…
Непонятная, невыносимая боль разрывала всё его существо. Он бежал оттуда, и под его ногами паром растворялся тяжёлый, липкий снег. Он позволил сыновьям Феанора приблизиться и забрать тело отца.
Почему? Что такое? Феанор же просто эльф. Он ведь уже убил их не один десяток!
Может быть, это всё Сильмариллы?
Тогда он не понимал, что происходит. Он заставил себя забыть об этом, как и обо всём, что не оказывало непосредственного влияния на его жизнь. Но он хотел понять.
Поэтому он ухватился за слова Тургона, начав расследовать убийство Финвэ и кражу Сильмариллов, ухватился за анонимное письмо (он всегда знал, кто написал его), за странную историю Гвайрена.
И понял.
Майрон положил корону Мелькора на стол.
Теперь он снова ощутил ту же боль — ощутил вдвойне.
Потому что знал: в те минуты, когда его золотой меч разбивал самоцветы на груди Феанора и дробил пластины кольчуги — Мелькор, несмотря на боль в своей обожжённой, отравленной плоти, смеялся над ними обоими.
Дыханье дав моим устам,
Она на факел мой дохнула,
И целый мир на Здесь и Там
В тот миг безумья разомкнула,
Ушла, — и холодом пахнуло
По древожизненным листам.
С тех пор Незримая, года
Мои сжигая без следа,
Желанье жить все жарче будит,
Но нас никто и никогда
Не примирит и не рассудит,
И верю: вновь за мной когда
Она придет — меня не будет.
Иннокентий Анненский
====== Глава 46. Кукла ======
Если бы я захотел назвать себя злобою древнею, мерзостию запустения и прелестью помраченною, то уже давно бы это сделал и уже был бы спасен: ужели ты думаешь, что я теперь назову себя древнею злобою? И кто это тебе сказал? Да я и поныне у всех в большом почете, и все со страхом повинуются мне, а ты вообразил, что я назову себя мерзостью запустения или прелестью помраченною?
«Повесть о бесе Зерефере»
…Мы ошибались. И ты, и я.
Наверное, тебе твоя любовь к тому, другому, казалась дружбой.
Мне дружеские чувства к тебе казались любовью.
А теперь я действительно люблю.
У моей любви нет надежды на счастье.
Моего возлюбленного, наверное, уже нет в живых.
Любить раздавленного мотылька, который прилип к каблуку сапога?
Моё сердце бесконечно сжимается; оно истекает кровью, которая готова омыть всё кругом.
Прости, но мне кажется, я ухожу.
Финголфин спал.
Сон окружал его, всё такой же спокойный, безмятежный. Всё тот же свежий аромат яблок, всё так же пахло корицей и ванилью, всё так же в его сознании лучились радужные переливы света.