Лужок черного лебедя

Трубка звякнула, упав на рычаг телефона.

– У него есть часы? Омега?

– Угу, – Росамунд выглядела печально. – Если ты перешлешь ему 850 фунтов, он отправит их курьером прямо к тебе домой, как только банк одобрит твой чек.

Восемьсот пятьдесят фунтов?

– Еще манго, дружок?

– Позволь, я уточню, Джейсон. Ты сломал долбанные дедушкины часы – случайно! – в январе? (Я кивнул.) И ты провел следующие восемь месяцев в попытках найти замену? (Я кивнул.) Тринадцатилетний мальчик? (Я кивнул.) На велосипеде? (Я кивнул.) А ты не думал, что признаться во всем было бы гораздо проще? Принять наказание, как мужчина, и жить дальше?

– Мои родители убили бы меня. Буквально.

– Это как понимать? Убили бы? Буквально? – Росамунд закрыла рот ладонью, стараясь подавить смешок. – Убили бы собственного сына? За то, что он сломал дурацкие часы? Позволь спросить: а как твои родители избавляются от трупов детей, когда те что-нибудь разобьют? Расчленяют и по частям смывают в унитаз? Но ведь тогда сантехник рано или поздно нашел бы кости в трубопроводе, разве нет?

– Ладно-ладно, они не убили бы меня буквально, но они бы злились на меня. Это… мой самый большой страх.

– Угу. И как долго они могли бы злиться на тебя? Всю твою жизнь? Двадцать лет?

– Ну, не так долго, конечно, но…

– Угу, восемь месяцев?

– Несколько дней точно.

– Что за…! Несколько дней? Твою мать, Джейсон!

– Больше, чем несколько дней. Скорее неделю. И они всегда напоминали бы мне об этом.

– Угу. И как много недель, ты думаешь, они могли бы напоминать тебе об этом?

– Я… (Палач заблокировал «сожалею») Я не понимаю, к чему вы клоните.

– Сколько недель в году?

– Пятьдесят две.

– Угу. И сколько лет ты собираешься жить?

– Я не знаю. Семьдесят?

– Семьдесят пять лет, если конечно ты не доведешь себя до нервного истощения своими бзиками. Хорошо. Пятьдесят два умножим на семьдесят пять, сколько будет? – она вбила сумму в калькулятор. – Три тысячи девятьсот недель. И ты хочешь сказать мне, что твой величайший страх – это видеть упрек в глазах отца и матери в течение одной недели из почти четырех тысяч недель. Или две недели. Или три, – Росамунд надула щеки и выдохнула. – Хотела бы я поменять твой величайший страх на любой из моих. Можешь взять два моих страха, если хочешь. Нет, десять. Не стесняйся, я заметила, ты любишь страхи.

Мощный ветер, почти торнадо, промчался по площади, и окна задрожали.

– Ты сломал часы! Не будущее. Не жизнь. Не позвоночник.

– Вы не знаете моих родителей, – мой голос звучал обиженно.

– Вопрос в другом, Джейсон: «а знаешь ли ты своих родителей?»

– Конечно, знаю. Мы живем в одном доме.

– Ты разбиваешь мне сердце, Джейсон. Ты разбиваешь мое долбаное сердце.

Я вышел из лавки на площадь и вдруг понял, что забыл карту на столе Росамунд. Я вернулся за ней. Когда я вошел в кабинет, я увидел, что синяя дверь в дальнем углу открыта. Там стоял унитаз. Журчала струя. Росамунд писала, громко напевая «Плыви, плыви лодочка вниз по реке» (*английская колыбельная*) на каком-то иностранном языке. Обычно женщины сидят, когда писают, во всяком случае, мне так казалось раньше, но Розамунд писала стоя, задрав юбку до пояса. Мой двоюродный брат Хьюго Лэмб говорил, что в Америке у них есть специальные резиновые письки для женщин. Может быть, Розамунд купила себе как раз такую. У нее были волосатые ноги, как у моего отца, и это тоже было странно. Я был так смущен, что просто взял карту со стола и ушел.

Я купил хот-дог в какой-то недружелюбной закусочной и устроился с ним на лавочке в парке. Парк имел форму треугольника. Чинары здесь выглядели жалко, листва пожухла, август подходил к концу. В магазинах висели плакаты «СКОРО В ШКОЛУ». Эти последние дни свободы трещали, как последние конфетки тик-так в почти пустой упаковке.

До сегодняшнего дня я был уверен, что смогу легко заменить дедушкины часы, надо только найти такие же. Но теперь все сложнее – я должен найти кучу денег. Я жевал хот-дог и думал о том, как (а) я смогу убедить родителей, что часы пропали и (б) представить все так, чтобы в этом не было моей вины и (в) сделать свою ложь неуязвимой к допросам.

Это невозможно.

Когда ты только начинаешь есть хот-дог, он очень вкусный, но когда доедаешь, на вкус он становится похож на свиные яйца. Джулия говорит, что именно из них-то хот-доги и делают.

Мамина подруга Ясмин Мортон-Бэггот владеет бутиком «La Boite aux Mille Surprises», но хозяйничает здесь мама, а помогает ей ассистентка Агнесс. (Отец называет это место «бутик-нервный тик».) «La Boite aux Mille Surprises» – это полу-магазин, полу-галерея. В магазине продаются вещи, которые можно достать только в Лондоне. Перьевые ручки из Парижа, шахматные доски из Исландии, атомные часы из Австрии, драгоценности из Югославии, маски из Бирмы. Второе помещение – галерея. Покупатели приезжают со всей Англии, потому что Ясмин Мортон-Бэггот знает художников со всего мира. Самая дорогая картина в галерее принадлежит кисти Волкера Олденбурга. Волкер Олденбург пишет картины в стиле «модерн», а студия у него – в погребе для картошки. Я не могу точно сказать, что изображено на картине «Туннель#9», но стоит оно 1950 фунтов.

Это мои карманные деньги за тринадцать лет.

– Мы прастнуем, Джейсон, – у Агнесс был легкий уэльский акцент, поэтому я не всегда понимал ее. – Твоя мама только что продала картину.

– Отлично. Одну из дорогих?

– Самую-самую дорогую.

– Здравствуй, милый, – мама вышла из галереи. – Как провел утро?

– Эм-м… (Палач заблокировал «неплохо») Отлично. Агнесс говорит, ты только что продала… (Палач схватил «самую»)… дорогую картину?

– О да, клиент попался сговорчивый.

– «Сговорчивый»? – Агнесс сурово посмотрела на нее. – Да он с рук у тебя ел, Хелен. Машины всегда теряют в цене, но искусство только дорожает. Если б ты хотела, ты могла бы продать ему графство Глочестершир.

А потом я увидел ее.

Три девушки вошли в галерею. На вид – лет шестнадцать. Богатые. У одной в глазах подлость, а на лице – столько прыщей, что на косметику нет никакой надежды. Вторая выглядела так, словно раньше была треской, и какой-то волшебник-неудачник превратил ее в человека. Но третья – та, что вошла первой – она могла бы сняться в рекламе шампуня. Эльфийские уши, эльфийские глаза, кремовая футболка, лакричная мини-юбка и колготки, которые выглядели, как золотая пыль на ее идеальных длинных ногах; и волосы цвета ириски; я бы жизнь отдал только за то, чтобы зарыться в них лицом. (Обычно изгибы женских тел не влияют на меня так сильно, но она…) Даже ее эльфийская меховая сумочка с орнаментом в виде подсолнухов была словно изготовлена в мире, где нет места уродству. От нее невозможно было отвести взгляд, и, чтобы не смущаться, я скрылся в мамином кабинете. Мама зашла туда через минуту, чтобы позвонить Ясмин Мортон-Бэггот. Агнесс осталась в галерее за главную. Мама не закрыла за собой дверь, и сквозь дверной проем между двумя гиганскими подсвечниками из Палермо и под янтарной лампой из Польшы я увидел эльфийскую попу. Попа была в зоне моей видимости, пока Прыщавая и Треска просили Агнесс снять со стены древний свиток из Китая. Их голоса были полны роскоши и богатства. Я все еще поедал глазами изгибы тела девушки-эльфа, – и вдруг я увидел, как ее пальчики проникают под стекло витрины, хватают опаловые серьги и суют их в сумочку с орнаментом в виде подсолнухов.

Проблемы, вопли, угрозы, полиция, ныл Жалкий Червь. Заикание на судебном процессе, когда тебя вызовут для дачи показаний. Ты уверен, что ты действительно видел то, что ты видел?

– Ма-а-ам, – прошипел я.

– Ты уверен? – спросила мама. Я кивнул. Мама сказала Ясмин Мортон-Бэггот, что перезвонит, повесила трубку и взяла «Паларойд-инстаматик».

– Сфотографируешь их, когда я скажу? (Я кивнул.) Хороший мальчик.

Мама дошла до входной двери и закрыла ее. Агнесс заметила это, и атмосфера в магазине вдруг сгустилась – возникло напряжение, как перед дракой в школе. Девушка-эльф подала знак сообщницам: пора уходить.

– Дверь закрыта! – голос у девушки-эльфа был бесстыдный.

– Я знаю. Я только что закрыла ее.

– Ну, значит, вы можете открыть ее, правильно?

– Могла бы, но… – мама позвякивала ключами, – у меня проблема. Одна воровка только что положила пару очень ценных австралийских опаловых сережек себе в сумочку. По-моему, очевидно, что я должна защитить свои ценности. А воровка хочет сбежать с ними. Получается патовая ситуация. А что бы вы сделали на моем месте?

Прыщавая и Треска уже готовы были заплакать.