Лягушонок на асфальте (сборник)

обиняков спросила, рассказывал ли ей Константин Васильевич, почему сбежал

от семьи, или нет.

– Говорить-то говорил... Да рассказать об этом сложно...

– О тэндемных печах вон какие предложения составляете, тут проще

составить.

– Психологически сложно.

– Мне, - сказала Маша, - куда сложней психологически.

– Будет еще сложней.

– Я готова.

– Кто такие Донцовы?

– В войну мама у них жила. Он художник, она учительница. У мамы мать

умерла. Донцовы и мамина мать вместе росли. Они и взяли маму к себе. Из

барака. У них квартира в каркасном доме и с паровым отоплением, а барак

строился как времянка, промерзал, не натопишься. Они к маме приезжают. Для

них она родней родной. Они, когда папа скрылся, не в маме искали причину, а в

нем. Возможно, отвык от мамы на войне или избаловался... Папу они уважали,

поэтому терялись в догадках. Теперь скажете?

– Нет, девочка, Константин Васильевич сам решится.

– Что-то слишком долго решается. Да, честь. Что она такое и с чем ее едят?

Покорность знаю. Смелость наблюдала: бутылки - и вокруг смельчаки.

Принципы? Принципы в принципе существуют. Я разозлилась. Не сердитесь,

Наталья Федоровна. Я оптимистка. Хмырь будет добивать маму, а я все равно

буду оптимисткой и не казню Хмыря. И все будет в порядке. Успеваемость? По

поведению «пять». В институт не поступлю. Некому протолкнуть. На завод. С

нормой буду справляться. Возможно, буду получать премиальные. Может, не

свыше пятнадцати процентов, может, не меньше шестидесяти. Замуж. Комната в

коробке. Дети. Вибрационка. Пункция спинного мозга. Простите, простите,

Наталья Федоровна. Я распсиховалась. Жалко маму. Жалко себя.

Маша не могла долго не прощать. Не потому, что от природы не способна

была сильно и стойко гневаться, и не потому, что была добра, покладиста и не

старалась строго смотреть на собственное поведение, - а потому, что Клавдия

Ананьевна постоянно склоняла ее своими уговорами к мягкосердечности. Разве

не зажмешь в себе обиду на человека, за которого мать унижается до мольбы

перед тобой? Зачастую этим человеком был Хмырь. То он «пришьется» к Маше

из-за пустяка и ругает, как рыночный пропойца, и мать упрашивает не сердиться

на него, то он ударит Машу по лицу, да еще и пнет кирзовым сапожищем куда

попало, и мать умоляет позабыть это и разговаривать с отчимом без прохладцы.

Поначалу Маше не просто было уступать увещеваниям матери: какое насилие

нужно производить над собой - но постоянно она привыкла переламывать себя я

уже отчаивалась, что никогда не сможет быть гордой.

После разговора с Натальей Федоровной в научно-технической библиотеке

Маша металась по городу, пытаясь отделаться от навязчивого побуждения

сейчас же В потребовать от отца, чтобы сознался, почему бросил их с мамой.

Потом она настолько настроила себя против отца и настолько ей стало

ненавистно смиряться, а сердцем она постигла, как ей показалось, главную

мудрость: людей нужно судить не но их обходительности (вполне возможно, что

она временная и намеренная), не по тому, как они выставляют себя или

преподносят на словах, а по их поступкам и проступкам.

Из этих переживаний и горьких выводов сложилось в ней нетерпеливое

желание уехать сегодня же вечером, - пусть где хотят, там и достают денег на

билет.

Лизу озадачило требование Маши занять ей денег на дорогу. Деньги на

металлургическом комбинате начнут давать завтра, и завтра же Константину

Васильевичу получать, так как коксохимикам вместе с доменщиками и

мартеновцами выдают деньги в самый первый зарплатный день. Сегодня навряд

ли у кого перехватишь. У кого левый есть, те либо прижимисты, либо держат их

на книжке и неохотно с нее снимают.

Маша не отозвалась на Лизины уговоры и тотчас ощутила радость от

собственной непреклонности. Правда, через мгновение она застыдилась того,

что опечалила Лизу и что гонит ее за деньгами. И все-таки отказалась ждать, и

Лиза обегала чуть ли не весь дом, покамест не взяла взаймы.

Стоять за билетами пришлось в здании вокзала. Воздух в зале был горячий,

клейкий, мерзостно разивший дустом. Ядовитая духота, гощение, которое

оканчивается так неприкаянно, без надежд на встречу с этим приглянувшимся

ей городом, где ее чувства и мысли время от времени как бы овеивало чудом, и

ко всему этому обида на недолю матери - ожесточили Машу. И она спрашивала,

почему именно ее мать должна была потерять всю родню до основания, что

теперь ей некуда податься, если она надумает уйти от Хмыря; почему из всех,

кто работает в зеркальном гастрономе, должна была поскользнуться на

огуречной шкурке и попасть в хирургию именно ее мать...

Остановил этот приступ ожесточенных вопросов Владька Торопчин, тем

остановил, что она вспоминала о том, что он называл «вопросничеством», и тем,

что пришел на вокзал и бросился к ней, сияя глазами. И она обрадовалась ему,

однако слегка сердилась на него. Все-таки тютя: обидел и до сих пор не

сообразил, что обидел.

В дни, пока Владька отсутствовал, она вроде бы забыла о нем. Теперь, когда

он маячил возле нее, вперебив болтая о ночевках в лесу, о старике, вырезающем

из жести карнизы, которые узором не хуже тарусских кружев, о проколотых

велосипедных шинах, заклеенных медицинским пластырем, о предстоящей

жизни в математическом лагере, Маша догадалась, что помнила Владьку через

рассерженность, которой загораживалась от него.

Состояние гордости и требовательности к себе, длившееся в ней со вчера и

понравившееся Маше, с Владькиным приходом стало избываться, заменяясь