Лягушонок на асфальте (сборник)

троллей, - во всем этом чудилось что-то ярко-неземное, наводящее оторопь,

влекущее. Невольно взялись за руки. Скакали через рельсы. Лучи светофоров,

желтые, зеленые, красные, вращались, как самолетные лопасти.

За рельсовым полем был пустырь; дальше огнился город пластинами окон,

вязью газовых реклам, фарами, фонарями. Среди зданий выделялся стеклянный

куб, наполненный сварочно-голубым светом. На этот стеклянный куб, не

придерживаясь тропинок, Маша вела Владьку. В кубе находилось кафе.

Согласно вошли туда. Пробирались к свободному столику, чувствуя в себе

что-то новое. Казались себе взрослыми и, как никогда, красивыми. Оба впервые

были в вечернем кафе, и это безотчетно возводило их отношения на ступеньку

выше детских. Они не догадывались об этом, но в их ощущениях уже

увязывались придавшие им новизну светонаполненность кафе и любование,

которым встречала их публика, та независимость, с которой входили в зал,

радуясь существованию этого сверкающего мирка.

Столешница черноногого с алюминиевыми копытцами стола была розова.

Стулья, гнутые из металлического прута и оплетенные чем-то синтетическим,

тоже розовы. Официант - тоненький юноша, пронося на соседний столик

приборы, подтолкнул к локтям Маши карточку, а вскоре гарцевал перед

Владькой, записывая заказ. Официант не удивился тому, что они не брали вина,

мигом определив, что пришли абитуриенты, - так он называл всех непьющих

посетителей. Но все-таки искушающе, с лукавым прищуром предложил Владьке

взять шампанского.

– Не жажду, - ответил ему Владька и вопросительно взглянул на Машу.

– Давай попробуем?
– сказала она.

– Считаю - незачем.

– Закажи. У меня есть деньги.

Владька холодно, словно диктуя, тем самым давая официанту знать, что

презирает его, произнес:

– Бутылку шампанского.

Когда официант удалился, Маша, которой понравилось, что Владька легко

поддался ее уговору и проявил твердость к официанту, скользнула ладонью по

его плечу. Владька понял: она благодарна ему и просит не сидеть букой. Он

переменился и больше не проявил к официанту враждебности.

Официант - он приготовился подкусить широту кавалера с черной челкой -

обрадовался его неожиданному дружелюбию, потому что ему хотелось

поглазеть на милую девчонку, у которой необычайный цвет волос - голубые

сквозь сигаретный дым - и которая совсем не походит на фиолетово-чулочных

разгульных малолеток. Он уверился, что не ошибся: Маша слегка пригубила из

бокала шампанского и не стала больше пить, хотя ее и упрашивал заносчивый

паренек.

Странно и приятно было Маше смотреть на пьянеющего Владьку. Ей

захотелось, чтобы шампанское ударило Владьке в ноги и она бы вела его на

поезд, как однажды вела домой англичанка Татьяна Петровна поднабравшегося

мужа, а он хорохорился, уверяя Татьяну Петровну, что его любовь к ней

безначальна и бесконечна, как время.

Владька выпил почти всю бутылку, но шампанское подействовало ему не на

ноги (держался он твердо), а на голову: он безудержно хохотал, рассказывая о

гильотинировании великого французского физика Лавуазье.

Над пространством пустыря призрачным облаком вздулась электрическая

белизна: то горели в высоте световыми сотами надстанционные прожекторы.

Выпала роса, и запах полыни приятным волнением отзывался в груди.

Владька прельстился тщеславным желанием показать перед Машей свой ум

и начал кричать в небо, будто оттуда управляли земной жизнью, что ни за что не

променял бы трагическую ненадежность двадцатого века на идилличную

безопасность древности.

Приспустив ресницы - он отметил, - Маша уставилась на него, и

воодушевленно пустился в импровизацию.

Прощаясь с Владькой, Торопчины целовали его. Он стоял остолбенело-

отстраненный. Тогда-то Маша и заметила, какие у Владьки губы. Верхняя губа с

глубокой ложбинкой, переходящей по краям в твердо-четкие грани. Если

верхняя губа указывала на его властность и целеустремленность, то нижняя,

рыхловатая, детская, - на то, что он размазня.

В поезде Маша тревожно вспоминала, что заметила, какие у него губы, и не

решалась задерживать на них взгляда. А в кафе она почти неотрывно смотрела

на губы Владьки. Потупится или отвернется, и вот уж снова примагнитились

глаза к его губам.

Ораторствуя, Владька сопоставлял столетия, общественные формации,

идеалы, но это не захватывало Машу. Затронули ее, и то на какую-то минуту,

Владькины рассуждения о борьбе сознания. Он так и заявил: «моя теория». Он

делил сознание на два рядом текущих потока, струи которых схватываются,

отталкиваются, взаимно замутняются. Левый поток - «прометеический»:

философские и научно-инженерные открытия, уважение к народу и личности,

поиски возвышающихся истин, противодействие тиранам и эксплуатации.

Правый, враждебный ему поток - «керберический» (по кличке трехголового пса

Кербера, стерегущего Аид), - он отождествлял со всем несправедливым,

безмозгло фантастическим, отбирающим надежды, приводящим к изуверству и

войнам и, в конечном счете, подготавливающим человечество к

самоуничтожению.

Маша постаралась вникать во Владькины умствования, но ей побрезжилось

смешное в его хмельном разглагольствовании о вещах больно уж сложных не

только для какого-то мальчишки, пусть был бы он и гениален и трезв, а для всех

башковитых людей на свете. И все-таки не это отвлекло Машу. Его губы

отвлекли. А он-то распинался!

Он отер губы. Не осталась ли на них салатная сметана, пропитанная