Лягушонок на асфальте (сборник)

железобетонных конструкций, стыкуются, свариваются, собираются они

стремительными темпами, потому это надо осознать и покрыть целину широкой

сетью элеваторов, иначе не меньше трети зерна будет сгорать и терять сортность

в буртах. Но и это не все. Там-то надо протянуть асфальтовое шоссе, оттуда

дотуда налить бетонку, сюда проложить узкоколейку или широкопутку. Все

распишет тщательно - по пунктам и подпунктам. Остается лишь принять

государственное постановление. Великолепный папаша?

– Хорош.

– Когда заглянешь к нам, сможешь лицезреть борца за усовершенствование

общества. Если будешь внимать его речам, узнаешь, что он давал

дипломатические советы Молотову, и тот, разумеется, принимал их, что он

предсказал президенту Кеннеди гибель от руки террориста в письме по поводу

Карибского кризиса. Твое внимание его растрогает. В благодарность он

примется играть на скрипке, поясняя при этом, что он самоучка, что инструмент

расстроен, растрескался... Все наши улизнут в соседние комнаты, но тебе-то не

удастся. Он еще сообщит тебе, что Герцен умный писатель, что Врубель не

признавал Репина и был талантливей, что он отрицает все космогонические

гипотезы, за исключением гипотезы Канта, что сверхволя и сверхмужество

Заратустры дали повод для зарождения фашистского надчеловека и

недочеловека.

Маша, хотя она и сама «завела» Владьку, досадовала, что он, иронизируя над

отцом, говорит, совсем не стесняясь женщины с янтарным браслетом на

запястье, таджика, двух, длинной и пеньковатой, старушек в черном, едущих не

то с богомолья, не то на богомолье. И когда пеньковатая старушка смиренно

отметила: «Честит сынок папашу», а длинная на это кивнула, а таджик

покривился, Маша покраснела и заерзала, стыдливо ожидая, когда Владька

замолчит.

Владька слыхал, что сказала старуха, и видел, как восприняли ее замечание

товарка и таджик. Однако не замолчал: он говорит об отце не им, а Маше, и они

не имеют моральных оснований выказывать свое отношение к его словам:

только невежды не признают права на обособленность человека и человеческих

групп в любом многолюдье; привыкли врываться по-налетчески в мир чьей-то

откровенности и доверительности. А Маша не понимает, что это ненормально,

негуманно.

От внимания Владьки не ускользнуло и то, что его отец чем-то понравился

Маше и что она хотела бы это высказать, да ее удерживает локаторная

пристальность посторонних ушей.

Якобы для того, чтобы узнать у проводниц, где будут долгие стоянки, он

позвал Машу с собой. И хотя она еще не возразила ему, начал убеждать, едва

очутившись в тамбуре, что на бумаге, которую зря переводит отец, кто-то мог бы

научиться решать задачи, изложить инженерный реферат или провести

социологическую анкету.

– Отец указывает на очевидное, поэтому - презирай меня за это - я издеваюсь

над ним.

– Ну и дурак. Он заботливый, а ты равнодушный. Наш город заволакивает

газом. Мы судачим, ноем, ворчим и никуда не обращаемся.

– Заблуждение! Крапунов, вроде папаши, довольно много. Возможно,

каждый пятый пенсионер.

– На котлы ЦЭС поставили пылеуловители. Уверена - крапуны помогли.

– Наивно. Трубы электростанции выбрасывали в сутки сто тонн угольной

пыли. В год получалось тридцать шесть тысяч тонн. Расточительно. Поставили

пылеуловители. Продиктовано экономикой.

– И заботой о здоровье.

– Объективно - да.

– Молчать, по-твоему, лучше?

– Бумагомарание не производит действия. То есть нет, производит:

смехотворное действие. Пора, Маша, мыслить. Для начала осознай, какое место

отведено человеку в металлургической промышленности.

– Ты меня не забивай и не уводи от спора. Твой отец тревожится...

– Он кокетничает. Будто бы печется о благе народа. В сущности, он

эгоцентрист. Сколько помню, от семейных забот он всегда уклонялся, в другие

не успевал войти. Сегодня в Одессе, через месяц в Бобрике-Донском, через

месяц - под Искитимом.

– Ладно. Ты меня не склонишь к безразличию.

– Я тебя склоняю к разуму.

– Как будто я дурочка.

– Дурочка не дурочка...

– А ты, а ты...

Негодование Маши перестригло ее дыхание, и она бросилась из тамбура.

В гневе и растерянности она остановилась перед стеклянной дверью,

захватанной пальцами. Хотелось упасть, заплакать, погибнуть.

Позади железно бухнула дверь. Мимо скользнул Владька. Распахивая

стеклянную дверь, полуповернулся.

– Первое: я нарочно провоцирую на спор. Второе: я подтверждал крыловское

«А Васька слушает да ест». Третье: хорошо тебе, Маша, ты не думаешь, что ты

гениальна! И четвертое: поехать бы нам вместе в математический лагерь!..

Он пошел по вагону, Маша невольно потянулась за ним. Боялась, что в купе,

встретясь с Владькиными глазами, засмеется. Посматривала в окна направо-

налево, затягивая лицо в строгость. А когда увидела Владьку - он забрался на

верхнюю полку, лежал на животе, приложив щеку к мягкому хлорвиниловому,

исполосованному «молниями» чемоданчику, - прыснула в ладони. Он

улыбнулся, но как-то присмирел, - словно откуда-то из одиночества, где горевал

о самом себе.

К областному городу, конечному пункту следования поезда, подъезжали в

зеленоватом свете заката. Их вагон, московский, отвели на боковой путь,

занятый прикольным составом снегоочистителей. В полночь вагон прицепят к

московскому поезду, и они поедут дальше.

Попросили старушек покараулить чемоданы. Спрыгнули на кучу щебня.

Поле, заплетенное рельсами, зубцы разноцветных сигнальных огней в

притуманенности сумерек, небо, отделенное от планеты крупноячеистой сетью