Лягушонок на асфальте (сборник)

привычным бесхитростно-естественным и неумным. Но противиться обычному

своему настроению Маше не хотелось, потому что с появлением Владьки в ней

исчезла сиротливость, кроме того, навязчивое предчувствие катастрофы

перестало бередить ее сердце, а признание Владьки, что он, возвратясь из

велопробега и прочитав вызов Московского университета, сразу бросился к

Корабельниковым, чтобы уговорить Машу ехать вместе до Москвы, озарило

отрадой ее настроение.

Проводы были в тягость Маше. Лиза, хлопотливая, добрая, все-таки

успевшая довязать рябиновый свитер, почему-то плакала, извинялась. Игорешка

то и дело прошмыгивал в вагон, прятался, его силком выносили оттуда, он

рыдал, кричал, как ясельный малыш: «Ту-ту, ту-ту!» Наталья Федоровна была

непонятно-безразличная, крутилась на каблучках-шпильках, оглядывая

перронный народ. Подвыпивший Коля Колич топтался с бутылкой портвейна и

стаканчиком из-под финского сыра «Виола» перед Сергеем Федоровичем и

Владькой, предлагая принять по пять капель. На отказы он не сердился. Прятал

в нагрудный карман бутылку и, улыбаясь, вздыхал:

– Жизнь, жизнь, хотя бы ты похудшела.

Константин Васильевич явился сразу незадолго до отправления. С ним был

низкорослый, рессорный в походке и жестах газовщик Бизин. Константин

Васильевич обнял дочку. Когда он возносил руку за ее спиной, Маша отвердела

в плечах. Но нежная застенчивость, которую Маша ощутила в прикосновении

отцовой руки, невольно распустила ее плечи, отозвалась в душе желанием

простить. Припоздал Константин Васильевич к поезду потому, что Бизина и его

принимал секретарь парткома металлургического комбината. Бизину казалось,

что история со снятием стенгазеты «Коксовик» волнует всех присутствующих,

поэтому он юркнул в центр их маленькой группки и заговорил о том, что, в

общем-то, они добились, чего хотели: секретарь парткома сделал при них

«прочес» Трайно. Хотя самовольно снятую газету Трайно не мог вывесить,

поскольку забыл ее в трамвае, вопрос о начальнике они могут поставить в

очередном номере «Коксовика». Коля Колич предложил выпить.

– Примем-ка по пять капель. Портвейный облагоразумит, портвейный

успокоит.

– Что, майор, не принять ли действительно?

– Отрубили.

– Только не здесь, - обеспокоилась Лиза.

– В купе, в купе. Владик, проводишь?

– Условность, тетя Лиза.

Корабельников выхватил у Коли Колича бутылку, снял с горлышка пробку.

Со словами: «Погладь, майор, дорожку молодежи» - он налил в стаканчик вина.

Бизин быстро выпил. Константин Васильевич выпил и сам, а Коле Количу не

разрешил - лишку будет.

Коля Колич не протестовал.

– Согласен. Решительно со всем. Ничего нигде никому не докажешь. Имею в

виду - под турухом, клюкнувши, стал быть.

Отец потихоньку отвел Машу к ограде.

– Вот, дочь, прощаемся. Может, на год, а может, и навеки. Виноват я

наверняка и перед Клавой и перед тобой. Из Германии я вернулся, Клава у

Донцовых жила. Хорошо относились. Но слишком показалось хорошее

отношение с его стороны... Город примеры прибавлял - о других, не о Клаве.

Думал: «Да как же верить людям, если Клава что-то позволила?» Бабы выше

этажом сплетничали, как раз одна из них тень на Клаву бросила... Ну, я и совсем

заболел. Прекрасный у меня друг по работе, а я думаю: «Неужели ошибаюсь в

нем?» Стал впадать в неверие. В черное. С ума схожу, Ну, и уехал. Понимаешь,

война еще раньше меня ранила... Прости...

– Эх ты, папа.

Когда выносили из вагона Игорешу - он хватался за перегородки, полки,

поручни, - Маша и Владька встали возле окна купе. Провожающие задирали

головы.

В последний момент Корабельников хватился, что забыл передать подарок

дочери. Он кинул в окно что-то вроде кошелька на «молнии» и, когда уже

вагоны стронулись с места, крикнул:

– Приборчик. Ноготки подделывай.

Едва на желтоватое лицо Константина Васильевича накатилась лавина

чужих лиц, Машу подкосила внезапная усталость. Стоило притулиться к стене и

замереть, как изнеможение куда-то делось, но легче не стало. О чем только не

была печаль Маши! О том, что на прощанье не обняла отца. Зачем быть с ним

гордой, непрощающей? Кабы у него море счастья, довольства, независимости, а

то работа газовая, угольная, огненная, а иногда в турме гибельно опасная. Еще о

том печалилась, что есть люди, будто затем и созданные, чтобы не давать ходу

справедливости. И остаются ненаказанными и надеются, что в сложной

переделке всегда сыщутся те, кто их защитит. Неужели и тогда, когда она станет

большой, так будет? Почему так: мальчишки за критику бьют, девчонки дуются,

учителя и родителя пресекают. . Может, норов у людей сильнее ума?

Запутанность! А как в других странах? Тоже, наверно, крысятся на критику? У

Торопчиных на столике лежала французская газета «Юманите». Президента де

Голля разрисовали. Прямо гадкий утенок с вытянутым вверх черпаком. Как

пропустили! Попало, видимо, карикатуристу. Ну его, все это. Где теперь наши?

Лиза с Игорешкой домой на автобусе едут. Зачем она плакала и извинялась? Как

я ее люблю! Торопчины едут вместе с ними. Сергей Федорович был

скучноватый, без очков и щетиной подзарос. Если верить Владьке, Сергей

Федорович бреется два раза в день. Только про спекание кокса говорит, про

футбол, про песни шансонье. Что он думает о Франции и про нас?

Наталья Федоровна почему-то сильно переменилась. Неделю нет писем с