Лягушонок на асфальте (сборник)

свекольным соком? Нет. А Маша как уставилась, так и смотрит на его губы.

Чем-то ждущим было сосредоточено ее лицо. И вдруг он чмокнул Машу в

приоткрытые губы, и отшатнулся, и увидел ее смятение, и виновато ломился за

ней через конопляник, попавшийся среди полыни, и просил прощения, и обещал

никогда не целоваться.

Ей было радостно, она крепилась, чтобы не засмеяться (если рассмеется,

смеяться будет до изнеможения), но в душе-то она смеялась над ним.

Поезд катил по Москве, ее ранняя пустынность насторожила Машу: не

случилось ли чего?

Веселый Владька, захлестывая «молнии» чемоданчика, пробовал свистеть,

но сквозь его зубы только раздавалось цырканье воздуха. Маша не стала

озадачивать его своим соображением о тревожной пустынности Москвы и

скользнула за проносившей простыни проводницей.

– Тетя, почему на улице нет народу?

– Дрыхнет народ-от. Народ-от, он тож отдыхат.

– А...

– Вот те и «а». Счас не спит только петух на насесте, мы с тобой да кума с

Фомой. Ты чего подумала? Жизнь идет по расписанию. Ну, быват где и

застопорится, где и постоит перед семафором, и дальше айда-пошел, аж буксы

горят. Ты страхи-от отставляй. Настроение поддерживай. Всяку канитель - через

крышу аль плетень.

– Ловко у вас получается.

– Куда как ловко. Муж на войне остался, братья тож. Дочка в бараке сгорела.

Я также в вагоне дежурила. Ночью пожар. Провода загорелись. Она спала - не

добудишься. У меня все ловко. А у тебя?

– У меня мама в больнице.

– Вылечат. Племянницу летось на производстве автотележкой об стену

жулькнуло. Таз раздавило. Думали - калека. Нет, срастили ее. К лету совсем

оклемалась. И взамуж собиратся. И маму твою должны вылечить.

– Не сердитесь.

– Нету того в обычае. Кабы все от самих... Накопится сердце, оно и

выбрыкнет финтифлюшку. Ты каяться, а ведь не ты выбрыкнула, оно

выбрыкнуло.

В прошлый раз, пока ехала на электричке да пока выстояла битый час за

билетом, Маша только и успела сбегать в ближний магазин. Машу пугали

злобно устремленные стаи легковых машин, и она, добираясь до гастронома и

обратно, лишь мельком взглядывала на привокзальную Москву, поэтому ей мало

что запомнилось, кроме эстакады, по которой пролетели в паре электровозы, и

дылдистого, препятствующего облакам здания, которое казалось

заваливающимся через эстакаду. Сквозь опаску, нагнетенную автомобилями и

высотной гостиницей, Маше увиделись башенки вокзалов, острые,

восхитительно-картинные, но она смутно запомнила их: остался мираж узорно-

белого, зеленого, откосного, чешуйчатого.

Под площадью был переход. Владьке не терпелось спуститься в кафельную

подземную глубину, но Маша захотела пойти поверху, по площади. Она мечтала

вновь увидеть башенки, однако забыла об этом, потому что нежданно поддалась

такой тревоге: мать, может, при смерти, а она оттягивала отъезд. Мало ли что

билеты на самолет были проданы на пять дней вперед. Другая изревелась бы, но

вынудила аэропортного начальника отправить ее. Ночью бы наверняка пересела

на Ил-18 и уже была бы возле матери.

У Маши было паническое воображение.

Может, после операции позвоночника мать лежит вниз животом. Сбоит

сердце. У здоровой, и то сбоит. Няни и сестры молодые, привыкшие к крови,

стонам и к тому, что больные умирают, черствы и не позаботятся повернуть на

бок, а мать застенчива, терпелива, не попросит, не пожалуется... И вся ее

надежда только на Машу - ухаживать будет, бодрость духа поддерживать, еду

приносить. А Маши нет и нет, и мать кручинится, и думает, что Маше

поглянулось у отца и она решила у них остаться (один Хмырь вынудит), и

позабыла, как мать воспитывала ее, и баловала, пускай украдкой, всякими

сладостями не хуже, чем Митьку богатые Калгановы. И сейчас мать, должно

быть, хочет умереть.

Чувство вины - как болото. Барахтаешься, барахтаешься и все сильней

увязаешь.

Если мать умрет, Маша не сможет жить. Никто не узнает, что мать погибла

из-за ее эгоизма, но сама-то Маша будет знать, и этого не преодолеешь.

И она ставила себе в укор то, что ее занимали судьбы «французов», что

гипнотизировалась Владькиными губами, что, пересекая площадь, поворачивала

щеки к пухово-нежному солнцу.

Владька оставил Машу возле закрытого аптечного киоска - пошел узнавать

расписание самолетов.

Хотя Маша и настроилась ни на что не обращать внимания, чтобы думать о

матери, она не сумела подавить в себе интереса к залу ожидания, где вповал на

скамьях, у скамей и стен спали пассажиры, где цыган лет двадцати с баками до

нижней челюсти играл огромным детским воздушным шаром и для забавы

перелазил за шаром через скамьи, ухитряясь не наступать на спящих и вещи, где

одутловатая буфетчица качала в кружки пиво и его тянули усталые дядьки,

посыпая края кружек солью и облокачиваясь о мраморный прилавок, а под

потолком перелетывали бесшабашные воробьи.

Вернулся Владька с деятельным выражением лица. Есть самолет

десятичасовой. Сподручней лететь с тем, который отправляется в шестнадцать

десять. Сейчас они позавтракают. Он разведал укромный буфетик. Потом

схватят такси - метро еще не работает - и поедут на Софийку, нет, теперь

набережная Мориса Тореза. Там он заскочит к родственникам, а Маша тем

временем полюбуется Кремлем. Ниоткуда так не прекрасен вид на Кремль: ни с

Красной площади, ни с Манежной, ни с Каменного моста, ни с Москворецкого -

как с набережной Тореза. Они походят по улицам, пока не начнут пускать в