Любимый город
Шрифт:
***
От нервов ли, от общего ли износа организма - но кость срастаться упрямо не желала. Рана закрылась, демонстрируя качество проведенной операции, но костная мозоль никак не могла собраться с силами и должным образом закрыть трещину. После второго рентгена Огнев предложил эвакуацию на Кавказ.
– Исключено, - отрезал Гервер..
– Боитесь, без вас наступления не получится?
– попробовал пошутить хирург, и осекся.
– Я, Алексей Петрович, не то, чтобы боюсь… - комиссар понизил голос почти до шепота, - Я не знаю… Коммунисту непозволительно в предчувствия верить. Но гложет меня. Тревожит. Немцы понемногу войска с фронта снимают. И не только на моем участке. Готовятся. На быстрые сильные внезапные удары они мастера. Все понимаю, и позиции у нас прекрасные, и люди
– Бывает. Обычно просто от усталости.
– А иногда - от того, что видим, да не осознаем. Как у Астахова тогда.
– Но у нас в командовании не мальчики сидят!
– Будем надеяться, что они-то все видят и все понимают. Но, Алексей Петрович, не могу я из Крыма эвакуироваться. Она срастется. Не первый раз. А я в тыл - не имею права. На меня товарищи смотрят, а я… такое ощущение, что и в самом деле расклеился. Нельзя мне в тыл. Сейчас - ни в коем случае. Не должен я позволить этой тревоге себя одолеть. Только тогда уверенно смогу снова вести людей в атаку.
– И все-таки. Как врач прошу. Выпей на ночь люминала. За неделю привыкнуть не успеешь. Отвечаю. Тебе нужно, чтобы рука ночью была совсем неподвижна, а ты все кулак сжимаешь, когда ходишь.
– Ну, если медицина настаивает… Глядишь, посплю, нервы и успокоятся.
– -
[1] (!) - "внимание", употребляется в фармакопее для обозначения высших доз сильнодействующих препаратов. "morph. contradicated" - "морфий противопоказан"
Глава 10. Инкерман. Апрель-май 1942.
На огромные кусачки для гипса Кондрашов смотрел с таким чувством, с каким крестоносец смотрел бы на вносимый в помещение Святой Грааль. Видно было, как он удерживается от того, чтобы не торопить “Быстрее! Быстрее!”, пока гипс расходился под лезвиями.
– Без разрешения не вставать, - строго сказал Астахов, глядя раненому в глаза.
– Есть не вставать, - недовольно согласился Кондрашов. Было видно, что даже не субординация удерживает его от попытки немедленно вскочить, а только личное уважение к лечащему врачу.
Лейтенант еле дождался, пока Астахов убедится, что нога в порядке.
– Теперь одной рукой обопрись на меня, другой на костыль…
– Так я же здоровый!
– запротестовал Кондрашов.
– Пока еще выздоравливающий. Был тяжелораненый. Это хорошая динамика. Давай, аккуратнее…
Кондрашов встал, пошевелил раненой ногой, оперся на нее - и, если б не врач и костыль, непременно бы упал.
– Это что, моя нога?
– спросил он недоверчиво, глядя, как на чужую, на бледную и словно пожеванную конечность в шрамах, - Три месяца в этой скорлупе - и всего толку?! Даже не встать на нее! Начерта она такая нужна-то?
– Это твоя нога. Мы ее сохранили. Она выздоравливает. Пока что она в состоянии “есть - уже хорошо”. Рана вон закрылась. Кость срослась. Теперь тебе ее осторожно расхаживать надо. Сначала с костылем, потом с палочкой. Если все будет хорошо, к первомаю в батальон выздоравливающих. Восстановиться и только тогда…
На лице Кондрашова, уже видевшего мысленным взором братишек буквально за воротами госпиталя, отразилась совершенно детская обида. Он без сомнения ожидал большего. Но в каких-то десять секунд овладел собой и снова стал серьезным.
– Есть, осторожно расхаживать. Есть, к первомаю в батальон выздоравливающих. Это мы в разведке умеем, осторожно, но не мешкая. И если болит не как мышцы после тренировки - к дежурному врачу. Помню.
И, шепотом ругая фрицев, ногу и обстоятельства, похромал в палату, категорически отказавшись от сопровождения.
***
Раз уж жилье личного состава прозвали кубриками, неудивительно, что клуб для комначсостава, небольшое помещение за сценой актового зала, никто не называл иначе, чем “кают-компанией”. Кто-то даже повесил на стену морской пейзаж в круглой рамке “под иллюминатор”. Но в остальном ничего морского, кроме названия,
в облике “кают-компании” не было. Здесь царил совершенно сухопутный домашний уют. Часы на стене, тоже кем-то принесенные из дома, не куковали и не били, они даже тикали очень негромко и деликатно, будто стараясь не перебивать беседующих. Книги здесь держали в основном художественные, для медицинской литературы библиотека была отдельная, а в “кают-компании” нашлось место и для подшивки “Нивы” с рассказами Чехова, и для стихов. На большом столе у стены стояли разномастные чашки и армейский термос с кипятком, на другом, поменьше - шахматная доска с хронически незаконченной партией. У соперников нечасто совпадали свободные смены, так и играли ход в сутки, записывая их на приколотый к стене листок. В самом низу чьим-то очень аккуратным почерком было добавлено: “И Ленский пешкою ладью берет рассеянно свою…”Давить по суше немцы, конечно, перестали. Но день за днем все больше давила город авиация, и ночь за ночью все тяжелее становилось транспортам прорываться в город. И артиллерия немецкая била днем и ночью, не то чтобы очень метко, но брала количеством. Так что, разговоры в кают-компании уже третью неделю неизбежно вертелись вокруг осад и блокад.
– Был бы тут мой Кондрашов, - улыбнулся Астахов, - он бы нам все про осады изложил, с примерами со времен адмирала Нельсона, если не древних греков.
– Кое-что и я могу добавить, - Огнев оторвался от книги, которую умудрялся читать, не выпадая из беседы, - Блокада крепости, это когда у осажденного нет сил сбить осаду, а осаждающему штурмовать не с руки, не страшно, так мокро, или то и другое сразу. Тут как в школьной задаче с бассейнами, в одну трубу втекает, из другой вытекает. Если еды, боеприпасов, пополнения и лекарств крепость получает меньше, чем расходует, она в конце концов падет. Американцы в своей гражданской войне только таким планом и победили. Решительной победы в поле ни север, ни юг одержать не могли - военная техника была уже новая, а тактика еще старая. В какой-то степени предвестники Первой Мировой, сражения кровавые, результаты нерешительные.
– Это когда они негров освобождали?
– Именно тогда. Но даже при текущем положении вещей медикаментов, например, Севастополю свободно хватит месяца на три.
Комиссар госпиталя, Павел Семенович Репиков, на этих словах демонстративно откашлялся, готовясь вставить свою реплику. Присутствие Репикова всегда изрядно смущало личный состав. Он был сух, официален и дотошен. При нем сложно было вести слишком уж откровенные разговоры, не из каких-то опасений, а просто по факту. На острые шутки он морщился, резких выражений не одобрял и не любил. Астахова он считал человеком расхлябанным и ненадежным, а восстановление его в партии воспринимал, как покушение на свой авторитет. Было заметно, что он прекрасно понимает, что возле него людям неловко, но не то, чтобы намеренно это обеспечивает, а просто считает своей прямой обязанностью демонстрировать, что Партия все видит. Чтобы личный состав “не размагничивался”. Он очень любил это слово.
– Что же вы хотите сказать? Что через три месяца враг войдет в город? Объяснитесь, пожалуйста!
– Я хочу сказать, - невозмутимо продолжал Алексей Петрович, - что когда через месяц Крымский фронт перейдет в наступление, а глядишь и не только Крымский, немцы нас не то что голодом выморить не успеют, на голодный паек не посадят. Я, конечно, не Генерального штаба полковник, но единственный разумный вариант, что я вижу за противника: это попытаться размягчить нас утеснением блокады. И если под Севастополем просохнет земля на два-три дня раньше, чем под Керчью, попробовать очень быстро сбить нас в море. С одной стороны - авантюра как раз в немецком духе. С другой - кое-какие авантюры у них получались, да и все равно ничего интереснее не просматривается. Предупреждая ваш вопрос, товарищ комиссар, скажу, что я об этих шансах думаю: если хотя бы каждый второй из нас сделает то, что велит долг, то сначала немцы обломают зубы об Севастополь, потом их Крымский фронт кровью умоет, а там глядишь наши Харьков освободят и тогда фрицам будет в Крыму кислее, чем в свое время белым. Тем хоть было, куда выскакивать. Через Ялту да Евпаторию много не наэвакуируешь.