Любимый город
Шрифт:
Репиков покивал, сохраняя на лице свое обычное выражение - всех, мол, вижу насквозь, все виноваты, осталось только списки оформить надлежащим образом… В этом постоянном молчаливом неодобрении был он весь. Невысокий, худой, сутулый той сутулостью, которая приобретается только многими годами беспорочной службы за письменным столом, всегда на все пуговицы застегнутый, он все равно казался штатским.
– Значит, ждем, когда подсохнет, - резюмировал Астахов и перевел разговор на менее зыбкую почву, - А что за книга отрывает от нас половину оратора? Когда по ней доклад сделаете?
– Как прочитаю, так и сделаю, - улыбнулся Огнев, - Это Юдин и Петров, “О лечении
– И что же он пишет?
– Я только начал. Пишет, в общем, то, что мы все видим. Жгуты накладывают без показаний, иммобилизацию в поле плохо делают. Про обогрев шоковых напоминает. Надо будет до начала боев еще хотя бы три-пять занятий с нашими учебными частями провести. Дочитаю - буду план составлять.
И, то ли к радости, то ли к огорчению комиссара - не понять по лицу - разговор перешел на исключительно медицинские темы. Собственно, это и был самый верный способ выпроводить ответственного работника из “кают-компании”. Потому что всем было известно, что уже через пять минут беседы, наполовину состоящей из латыни, товарищ Репиков начнет клевать носом и вскоре с озабоченным видом удалится, вспомнив о каком-нибудь важном деле, напоследок посоветовав собеседникам не засиживаться, потому что на войне как известно отдых дорог, особенно при их ответственной профессии.
Латынь и на сей раз не подвела. Дверь за комиссаром затворилась едва Колесник начала делиться с коллегами соображениями по свежей редакции своей статьи о полостных ранениях, которая при всей важности темы в готовящийся сборник уже не помещалась.
– В конце концов, для научной работы у меня еще будет время. Мирное, - она подняла глаза от своих записей.
– Хотелось бы верить, что ждать осталось недолго. Подождем пока. Тем более, коллеги, что-то я все больше напоминаю себе актрису на гастролях. Вам смешно… А меня сегодня на утреннем обходе целая делегация ждала, от трех палат. С горячей просьбой спеть что-нибудь вечером. И списком пожеланий к репертуару.
– Дайте угадаю, кому надо сказать “спасибо”? Вашему горячему поклоннику, лейтенанту Кондрашову?
– Вашему самому непоседливому пациенту, лейтенанту Кондрашову. По мне, так ему еще рановато оставлять костыли. Ухватился за палку из упрямства, а подвижность еще недостаточно восстановилась.
– Динамика хорошая. Кость срослась, - Астахов оставался невозмутим.
– Возраст молодой, установка на выздоровление - колоссальная. И потом, Наталья Максимовна, вы же помните наши с вами баталии в декабре? Флотского можно в чем-то убедить, если он сам считает себя обязанным быть здоровым? Вот именно. Даже у меня не всегда получается.
– Что же, положительные эмоции всегда способствуют скорому выздоровлению. Так что надо спеть.
– Главное, чтобы он вас не похитил из любви … к музыке.
– Напугали!
– Колесник блеснула зубами в улыбке, - Я, дорогой товарищ, в Тбилиси институт заканчивала. Вот где меня чуть было не украли.
– Горячие горцы?
Она рассмеялась почти беззвучно и строгим голосом пояснила:
– Не надо путать. Это же не Северный Кавказ. Красивых женщин в Грузии хватает и без меня. А вот хороших акушеров-гинекологов мало, особенно в сельской местности. Но мне уже пора. Я обещала спеть. Кому не заступать на смену - приходите послушать.
***
И чтения вслух по вечерам, и такие маленькие концерты потихоньку вошли в обычай как только на фронте
установилось затишье. Колесник долго не хотели отпускать, как ни старалась она быть строгой и указывать на часы: “Отбой скоро, товарищи, дорогие. Режим надо соблюдать”.– Наталья Максимовна, от всего Черноморского флота просим, - голос Кондрашова звучал почти умоляюще, - еще только одну.
– Да вы все эти романсы, наверное, уже наизусть знаете.
– Все можете знать только вы, как самый музыкальный доктор на этом участке фронта. А знаете что-нибудь морское?
– Нагорит мне из-за вас… - попробовала она последний довод.
– А мы присмотрим. Ромео, - Кондрашов подмигнул Яше Мельникову, - Будь другом, постой на вахте, чтобы при такой прекрасной женщине не говорить “на шухере”, чтобы никто мимо не прошелестел. Если что, нам от двери отсемафоришь.
И Колесник сдалась. Струны вздохнули под ее быстрыми пальцами. Задумчиво взяла аккорд, другой. “Что же мне спеть вам о море, товарищи?” И наконец, начала негромко, но твердо и уверенно, песню, совсем не похожую на прежние цыганские романсы, которых она так много знала.
Их было три: один, другой и третий,
И шли они в кильватер без огней,
Лишь волком выл в снастях разбойный ветер,
А ночь была темнее всех ночей.
При первых же словах ее воцарилась тишина настолько полная, что если бы в подземелье занесло хоть одну муху, ее полет был бы слышен даже из соседней палаты. Рассказ о гибели на минах трех эсминцев слушали в полном молчании. А занявший, как просили, пост у двери Яша застыл по стойке “смирно”.
Когда же песня закончилась, не аплодисменты, а общий вздох прокатился над притихшими слушателями. Первым нарушил молчание Кондрашов. Прихрамывая и опираясь на палку, он подошел к Наталье Максимовне и опустился на здоровое колено.
– Спасибо. От души, спасибо, дорогой наш доктор! Такая песня… наша, до самого сердца, - голос его чуть дрогнул.
– Вас на руках надо носить за такую песню, ей богу!
– Вам - не надо, пожалуйста, - отвечала Колесник мягко.
– Вам вредно ещё тяжести поднимать. И теперь точно отбой. Ложитесь пожалуйста сию же минуту.
– Слушаюсь, дорогая Наталья Максимовна. Значит, после победы подниму. Но за песню - искреннее вам военно-морское спасибо. От всего Черноморского флота, верно, братишки?
– обратился он к публике, по такому случаю приравняв и артиллерию, и пехоту к флотским.
Вот тут начали аплодировать, но к Колесник уже вернулась ее обычная строгость:
– Тихо! Вы так Соколовского разбудите. Все, товарищи, отбой и немедленно. Это приказ.
Приказ приказом, но как только погас свет, кто-то из раненых спросил громким шепотом:
– Товарищ Кондрашов, ну не томи уже! А что за история-то была, с теми эсминцами?
– Горькая, брат, история была. В Гражданскую еще. Сейчас-то понятно, англичане союзники. А тогда враг это был. И мин на Балтике понапихали как клецек. Вот на них наши и подорвались в девятнадцатом году. Три эсминца, «Гавриил», «Константин» и «Свобода». Ночью в октябре в шторм. С трех кораблей девятнадцать выживших. Я до войны был в Кронштадте, там могила их у форта "Красная горка". Там и песню эту впервые услыхал. И тогда взяла она меня за душу, да и сейчас не отпускает. Особенно когда такая женщина поет ее. Вот ей-богу братцы, как вышибем мы немцев из Крыма, будет в Севастополе праздник и салют, как полагается. Непременно будет. Вот тогда я ее на вальс приглашу. Вы все свидетели!