Любовь хранит нас

— Дружба, отец, это так называемая дружба! Вечная и непрекращающаяся, а я — тот самый первоклассный мужчина-друг, правда, ненадолго, как правило, на одну ночь. Нет-нет, не проститутка, не волнуйся. Я цену себе знаю, но дальше всегда: «Алешенька, ты такой хороший, давай с тобой останемся друзьями»; или: «Алексей, ну ни хрена у нас с тобой не получается. Ты чересчур порядочный, а я вот женщина-чмо», или…

— Нет никакой дружбы между мужиком и бабой, — отец рычит на меня, глядя из-под насупленных бровей. — Что за блядскую ересь ты тут городишь? Бабы нет? Будет! Ты…

— Я за это и не переживаю, отец, — хмыкаю расслабленно. — Все устраивает в положении. Жениться не намерен. Извините, родители, но обременять себя семьей не собираюсь. Хочу постоянную женщину и все! Устал бегать по кроватям и быть слюнявчиком, или отдушиной, или мужчиной-жилеткой, или задолбанным другом. Не могу!

Отец водит двумя руками по столу, как будто что-то ищет.

— Пап?

Он вскидывает голову:

— Да?

— Что с тобой? — шепчу.

— Не знаю. Видимо, старость, да мать твоя допекает. Пилит-пилит-пилит малая ежедневно. Пару раз поймал на шушукающихся разговорах по телефону. Может у нее другой?

— Ты шутишь?

— Естественно! — он подтягивает меня одной рукой к себе. — Я ее сразу закопаю. Пусть только попробует. Поплачем над холмом и новую найдем! Ух, Тонька, моя любимая жена, моя кроха-крошка!

По его грустным глазам вижу, что он хочет мне еще что-то сказать.

— Ты болен?

— Нет. Тьфу-тьфу, — импровизированно плюет через левое плечо. — С чего ты взял?

— Ты — странный…

— Я волнуюсь за тебя, сынок. Не хочу, чтобы уезжал. А еще, — дергает меня за волосы, — со службы хочу уйти, на пенсию, но не сиднем же мне тут сидеть. Хочу внучат, мордашек пять — не меньше, с каждого от вас. С Сереги, наверное, спрошу вдвойне. Он слишком загостился по заграничным командировкам. Леш?

— Слышу-слышу. Приказ доступен и понятен, разрешите выполнять, товарищ генерал?

Отец цокает языком, отпускает мою голову и медленно отклоняется на спинку своего стула.

Он внезапно делается серьезным и вдруг, ни с того ни с сего, скрипя зубами, практически шипит в мое лицо:

— Все рапорты, заявления, запросы официального характера, Алексей Максимович, всегда проходят через начальника части. Ты знал об этом правиле? — теперь прищуривается, косит на меня взглядом, а рукой шурует по столу с намерением схватит пачку.

Не позволяю, поэтому подтягиваю ее к себе.

— Я…

— Ты этого не знал! Да и зачем тебе? — он широко закидывает обе руки за голову и скрещивает кисти на затылке. — А вот задира хорошо знает — он ученый в этом деле, неоднократно попадал за самоуправство! И потом, в конце концов, он мой непосредственный зам и лучший мерзкий друг.

Наверное, у меня на лице сейчас красуется так называемый алый флаг.

— Отец! — пытаюсь негромко начать. — Наверное, это было весьма самонадеянно…

— Он знал об этом и так легко тебя подставил, Леша. Сдал с потрохами твоему собственному отцу. Шевцов поржал над тобой, правда, тут ему надо отдать должное, вместе со мной. Юра все аккуратно сделал и спокойно принес свой личный рапорт мне на подпись. Ну, как бы оказал тебе услугу, короче, но я теперь считаю, что это твой рапорт, а Юрец ополоснул тебя, как помойное ведро. Так, а что там? Ну, я, конечно же, его прочел! Привычка и служба такая, и потом, на мое имя ведь придет официальный ответ. Так вот, там есть просьба о запросе про местопребывание старшего лейтенанта Дмитрия Черненького.

— Он — капитан, — перебиваю, — там ошибка в рапорте, пап.

— Я знаю, Алексей. Ошибки нет — Юра все правильно указал. Да и я прекрасно знаю его звание, а ты вот, к сожалению или к счастью, еще раз мою проверку не прошел. Все верно, Черненький Д. К. — капитан! И ты замечательно осведомлен! Похвально, сын, похвально. Теперь уже стопроцентно, этот рапорт — твой!

Я ведь не успокоился тогда, после того, что, сам не желая, устроил Несмеяне в захолустной библиотеке. Когда она немного пришла в себя, умыла заплаканное лицо, перестала дрожать и шарахаться от меня, мы спокойно посидели с ней в маленьком кафе, в котором я подробно обрисовал, вплоть до мельчайших подробностей-деталей, как вижу наши дальнейшие встречи, чего хотел бы от них и от нее получить, к чему стремлюсь и на что надеюсь. Я, как мог, пытался подсластить пилюлю воспоминаний, прямым участником которых по досадной неосторожности и своему дикому нежеланию стал. Она молчала, старалась улыбаться, но практически не смотрела мне в глаза, как будто стеснялась того, что…сладко, хоть и с кровью на своей ладошке, кончила в моих руках. Климова отпивала из широкой чашки капучино и осторожно, пугливо, похрустывала безе. Я ни на минуту не замолкал, что-то говорил ей, жестикулировал, иногда снимал кончиками пальцев белые крошки с ее губ и облизывал свои пальцы, сосал и прикусывал подушечки, прикоснувшиеся к ее рту. Мне нужно было что-то сделать, занять чем-то свой воспаленный мозг, и я опять, по-видимому, очень зря — теперь я это прекрасно понимаю, набрал Шевцова, задав ему всего один вопрос:

«Юр, ты сможешь без участия отца пробить для меня одного человека? — Без проблем, Великолепный! Все сделаю! Диктуй!».

Вот же дрянь! Понятно теперь, в кого Максик такой зловредный Зверь…

— Ты мог бы меня лично об этом попросить, Алексей! А ты, — отец тянет какую-то темную пластиковую папку, — предпочел и выбрал почему-то Юрку. Поэтому, я еще раз повторю вопрос. Ты обижен на меня? Я что-то сделал не так?

— Извини меня.

Теперь в нашем разговоре образовалась слишком долгая молчаливая пауза.

— «Извини меня» и все? Алексей?

— Я не знаю…

— Возьми, — он передает мне этот пластиковый пакет и трясет им у моего носа. — У тебя с этим капитаном есть какие-то проблемы? Что-то личное? Вы где-то пересекались с этим Д. К.? Я хотел бы знать! Как твой отец, — очень тихо добавляет, — по-родственному. Хотел бы поддержать тебя, если есть какие-то неприятности. Леш?

— Нет-нет. У меня все хорошо, отец.

Похоже, вот оно! Батя громко ударяет кулаком по столу так, что с легкостью, ветрено, переворачивает стоящую на нем любимую мамину сахарницу. Я подхватываю ее и не даю улететь этой бело-голубой керамической херне на твердый каменный пол.

— Лешка! Ты опять врешь. Нагло, по-скотски, бесцеремонно, цинично, сидя передо мной и глядя мне в глаза. Ты даже улыбаешься! Смешно и пакостно, сынок! А?

— Я…

— Врешь и этого, по всей видимости, не скрываешь, и вольно-невольных свидетелей абсолютно не стесняешься. Это я так тебя воспитал? — отец хмыкает, поджимает губы, а затем с шипением выдает. — Мать, видимо, научила! У Тонечки такое есть, она — знатная мастерица все скрывать, потом жевать, тянуть веревку, поправлять узелок на шее, подтягивать, еще подтягивать, наконец, вешаться и благим матом орать: «Максим, прости, люблю так, что сил нет, но лучше, сука, сдохну без тебя. Прощай!».

Я не знаю. Просто мне кажется, что если я расскажу в чем тут дело, и какой в этом всем мой личный интерес, то отец рассвирепеет еще больше. Это ведь фактически началось в тот день, из-за его простой родительской просьбы:

«Лешка, прошу тебя помочь одному человеку».

Потом, конечно, мама подключилась и стала, кстати, заворачивать про ту самую ненавистную батей дружбу. Ох, твою мать! Только бы не сболтнуть, кажется, до меня начинает доходить, что имел в виду «любименький и подленький» наш дядя Юра. Надо бы, кстати, написать ему слова искренней благодарности. Черт мог бы и предупредить, что ожидает меня по итогу этой конспиративной операции.