Любовь хранит нас

Глава 10

— Сколько у тебя было женщин, Смирнов?

Чего-чего? Это еще что за провокация? К чему это все сейчас ведет?

— Не понял? — таращу глаза на улыбающееся веснушчатое лицо Климовой. — Оль, я… — сдаю назад и тщательно обдумываю свой ответ. — Не совсем, видимо, догнал твой вопрос. Возможно, не расслышал. Там есть какой-то подвох или тайный смысл? Ты не могла бы сформулировать его иначе или, — делаю вид, что кашляю, — совсем с повестки дня снять. Я обещал отвечать на все, но с этим, если честно, я — в чрезвычайно легком замешательстве. Одалиска, извини, а что я должен отвечать в этом случае? Только то, что приятно будет услышать тебе? Направь и подскажи, будь так любезна.

Она вздергивает плечами, как будто говорит непроходимому тупице:

«Я не знаю. Вопрос уже поставлен, четко сформулирован и адресован, вот ты и мучайся, старик!».

Скажу, пожалуй, штук двадцать пять! А что? Чем черт не шутит! Двадцать пять живых и сочных телок! Она мне поверит или усомнится, или это будет наш фееричный финал, правда, без эпичного начала?

— Все нормально, Леш. Только правду! Как будто ты на исповеди! Представь на мне рясу и покайся, — спокойно говорит.

С хрена ли? Что за юмор? Я, правда, не пойму! В шоке! Климова сейчас не шутит? Она в роли исповедника? Для меня? Здесь?

— Мне действительно интересно. Ты — очень видный мужчина. У тебя есть все — внешность, отменное здоровье, финансовое благополучие. Плюс с подвешенностью языка и мозгами не наблюдается никаких проблем…

— Охренеть, изумруд! Ты говори-говори, да не заговаривайся, — приближаюсь своим лицом к ее сморщенному от солнечных лучей маленькому носу, одним пальцем оттягиваю черные очки и осторожно продвигаю их по мягкой кожаной переносице. — Что конкретно ты хочешь знать?

— Ты беспардонно перебил меня! — рычит смешно и от меня отодвигается. — Баб сколько было? Что неясно-то? Или сложно подсчитать, Алексей?

— Оль, — отстраняюсь и смотрю на морской закат, — их было не так уж и много. Но зачем тебе? И потом — я не готов! Так сразу?

Она вертит перед моим носом правой рукой с загнутым большим пальцем:

— Пожалуй, немного облегчу тебе задачу. Суворову я посчитала, Алексей, — хохочет, — кто еще? С Надеждой ты вроде как просто брат, если не обманываешь, конечно. С Морозовыми чисто дружеские отношения, значит, только Настя и…

Смешно дергает оставшимися четырьмя.

— Ну? Ну?

— Отгибай свой пальчик. С ней тоже ничего не было и нет, соответственно, — прихватываю ее ручонку и прислоняю тыльную сторону к своим губам. — Ничего там не было. Я ловко обманул тебя. Извини…

По-моему, Оля расстроилась? Лицо как-то слишком погрустнело, она медленно проворачивается на крутящемся стуле и теперь всем телом обращается в закат.

— Я что-то не то сказал, одалиска?

— Все время врешь, Леш? Это образ жизни у тебя такой? Так самок завлекаешь? Пошутил с этой, потом с той. Потом само все рассосалось. Ты — паталогический лжец?

Делаю глубокий вдох и резкий выдох — собираюсь с мыслями. Климова одним таким вопросом завела меня в мозговой тупик!

— Три, — тихо выдаю, а потом еще раз повторяю, если вдруг она не поняла. — Три женщины за всю сознательную половую жизнь. Устроит?

— Живых, не выдуманных, вполне себе реальных? — дальше меня пытает.

— Это много? — шиплю и исподлобья наблюдаю за сменой ее лицевой погоды. — Три женщины. Всего. Вернее, я не знаю. Это много? Много? Ответь, пожалуйста. Потому что я не пойму, может, надо бы еще чуть-чуть приврать или, наоборот, я тебя таким количеством расстроил или порадовал. Мы ведь про серьезные говорим отношения, а не так — тяп-ляп?

— Тяп-ляп? Значит, это так теперь называется. Ага, буду знать!

— Климова, не нагнетай, а?

Она глубоко вздыхает и поворачивается ко мне:

— Многовато, Алексей. Много! — и сердито, словно с родительским порицанием, качает головой. — Да уж, о времена, о нравы! Женщины — грех, зло и огромнейший, безумно дорогой, букет венерических заболеваний.

— И? Ну, что теперь? — я усмехаюсь и протягиваю руку к ее лицу, поправляю выбившиеся волосы из-под смешной косынки, завязанной как у доярки. — Ты все-таки хочешь или очень сильно настаиваешь на медицинских гарантиях, что я не подцепил от них какую-нибудь срамную херню? Я могу все документы предоставить, уже ведь как-то говорил, что с этим нет и не будет никаких проблем. Чист, солнышко, как стеклышко этот «маленький Алешенька»!

— Очень интересно! С твоим предложением разберусь немного позже. А как ты расставался с ними, Леша? Расскажи! — вдруг выдыхает в сторону слишком неприятный для меня вопрос.

Она что, издевается? К чему она ведет, весь этот странный разговор — к чему? Мы сидим на террасе пляжного кафе, над штилевым морем, уже три с лишним часа. Жарко пообедали — под огромным зонтиком с прохладительными напитками, теперь, по всей видимости, и поужинали — Ольга цедит кофе и разрезает на очень маленькие кусочки шоколадный торт.

— Ты их бросал? — она прикрывает один глаз, а второй по-бандитски щурит.

— Климова! — немного угрожаю. — Я накажу тебя. Ты напрашиваешься!

— Не отвечал на телефонные звонки, нервничал от их непрекращающихся истерик, крика, визга, разбитой посуды, или просто сообщал, что устал от их общества или что завтра слишком много дел и тебе необходимо очень качественно выспаться, или…

Она сидит, скрестив тонкие ножки, затянутые в белоснежные как будто бы подстреленные брючки, и с циничной улыбкой смотрит на меня, словно препарирует, срезает мое мясо, шинкует на кусочки — делает бефстроганов, затем демонстрирует невольно подвернувшимся зрителям, крутит перед моим носом, и наконец, откидывает голодным слюнявым псам. Господи, ей не идет цинизм, вся эта грубость, сальность, пошлость, она ведь точно не такая — мы мало знакомы, но у меня стойкое чувство, что с этой женщиной я уже сросся всем своим хребтом.

— Оль…

Несмеяна ребром ложки отламывает кусочек торта и с улыбкой предлагает мне — я кривлю губы, отворачиваюсь, потом мотая головой, отказываюсь и с громким выдохом откидываюсь на спинку стула. Скрещиваю руки на груди спокойно ожидаю, что еще она мне тут спонтанно, играючи, завернет.

— Бросить женщину, Алексей, это тонкое искусство! Знаешь, как каллиграфия. Ты аккуратно макаешь кисть в густую тушь, погружаешь свой рабочий инструмент — тут понимай, как душе угодно, потом достаешь, аккуратно стряхиваешь, а лишнее, прижимая к бортикам чернильницы, убираешь и, наконец, медленно, уверенной и твердой рукой, проводишь безупречную линию на холсте. Господи! Нет-нет, неудачное сравнение. Стоп-стоп-стоп! Переиграем! Я придумала гораздо лучше и ярче! Смотри! Это же, как игра в шахматы! Поставить мат так, чтобы тебя навсегда запомнили, чтобы твоя великолепная партия вошла в анналы шахматной войны, чтобы о ней вспоминали, впоследствии даже на нее ссылались, опирались, как на прецедент. Бросить так, чтобы она страдала за тобой, скучала, возможно просила о последнем шансе, канючила, валялась в ногах — ты горд собой, а она в клочья, словно половая тряпка. А? Каково?

Теперь она, как злобный гном, хихикает и смотрит на меня из-под своих темных очков.

— Странно, — ухмыляюсь, — а я думал, что все перечисленное тобой это откровенная подлость, причем с элементами садизма. Долбанная бесчеловечность, если хочешь. Это для откровенных слабаков, думаю, что и в интимном деле тоже. Когда ты никто, ничто, то будешь самоутверждаться за счет самого слабого — как физически, так и эмоционально. Если мы говорим с тобой о мужчинах и женщинах, то женщина — это однозначно и бесспорно слабое существо, а стало быть, такой разрыв, который ты тут постаралась описать — самая настоящая подлость, Оля! Предательство и издевательство! Да и я никого не бросал! Тем более так!