Любовь хранит нас

Господи! Как я жестоко ошиблась почти десять с лишним лет назад! Дала себе зарок, что больше этого не повторится! Буду жить одна — не страшно. Я выживу, расправлю свои крылья и найду себя.

«Жениться на таких, как ты, я не намерен».

— И не стоит. Запачкаешься и бесславно сгинешь в пучине многочисленных грешков своей жены…

Он так и не забрал свои вещи, а их в моей квартире оказалось слишком много. Я к ним с большим трудом могу притронуться — не знаю почему и что вообще со мной такое. Когда случайно прикасаюсь, то сразу вспоминаю наши странные совместные поездки — на ферму, к Суворовым, к Насте с Николаем, в их семейный спортивный комплекс; затем всплывает наш слишком утомительный для моих ног визит к Петру, на тот заброшенный, слепой, маяк; огромный Лешкин дом, жёлто-белый песок и постоянно о чем-то разговаривающее море. Там он ходил в смешной футболке цвета хаки с нарисованными погонами и гордо называл себя:

«Генерал-аншеф! Я — главный инженер-генерал!».

Лешка. Алешка. Смирняга… Что за прозвище такое? Почему его так называют? Надя по большому женскому секрету — «ты только, Оля, никому, ага-ага» рассказала, когда я случайно забрела в их общий ресторан, что это по-детски исковерканная фамилия в рифму к доброму эпитету, в полной мере характеризующему Алексея:

«Смирняга — славный мальчик-симпатяга».

Симпатяга… Добрый, улыбчивый, смешной мужчина. Великолепный сын, прекрасный и душевный собеседник, внимательный и очень осторожный человек, неосторожно или намеренно вычертовавший два месяца назад меня.

Пару раз звонила его мать. Так, просто, как будто ничего особенного не случилось. Антонина Николаевна аккуратно интересовалась, как мое здоровье, как самочувствие и спрашивала, как вообще дела, что нового, достаточно ли мне общения, хватает ли компании, появились ли друзья. Задавала очень странные вопросы про вынужденное, словно в наказание, одиночество, потом зачем-то вспоминала моего отца, еще про память что-то говорила, а потом вдруг:

«Климова, вы навсегда расстались с Алексеем?».

В тот момент я, к сожалению, ничего лучше не придумала, чем шепотом в трубку ей ответить:

— Пожалуйста, простите меня, но да!

У нее был разбитый и чересчур уставший голос. По-видимому, она и так прекрасно знала, что происходит в жизни ее сына, просто решила еще раз убедиться в том, что оказалась в нашем случае… Абсолютно не права!

«Ты больная на голову, Оля, задуренная своими тайнами и окрыленная несуществующими, придуманными кем-то, романтическими сюжетными линиями».

— Мне тяжело судить, Алеша. Но тут, пожалуй, да.

Когда тебе усиленно вбивают в голову, что ты — никто, то самое отрепье, полковая шваль; когда тебя используют, как червячка для рыбки, в качестве живой приманки; когда, глядя в глаза, с улыбкой на устах, в очередной раз обманывают; когда родной отец… Ему ведь было наплевать на мои не слишком удачные дела! Сначала я старательно «красивым почерком» писала письма, обращалась за отцовской помощью, просила посодействовать, пыталась даже требовать, чтобы нас из глухомани в ближайший город перевели, вошли в слишком шаткое положение молодой и только зарождающейся «семьи». Потом звонила, вернее, практически всегда бросала трубку, когда на том конце мне сонно отвечала «очередная мать». Пожалуй, да! Я — жалкое пресмыкающееся из рода «знаменитых» Климовых, впоследствии, чуть не ставшая половой игрушкой для старшего начальствующего состава разбитой в хлам пожарной части. Так что, да! Ты прав, Алешка, я больна!

Злюсь на себя и оглушающе стучу тарелками. Теперь-то что не так? Вытираю хрустящим полотенцем натертую до блеска столовую посуду, расставляю все по своим местам, прохожусь немного отрешенным взглядом по всем блестящим кухонным поверхностям, а на финал, скольжу до визга своим указательным пальцем по ободкам начищенных стаканов. Кругом идеальная, стерильная, домашняя чистота! Так приучили. Как собаку! «Он» не терпел, когда в нашей комнате был хоть намек на бытовую пыль и спертый сухой, неувлажненный, воздух. «Он» заставлял следить за нитками и за моей прической, хватал за длинный хвост и силой стягивал в тугой пучок, если вдруг замечал хоть один потерянный волосок. Теперь я понимаю, что «он» просто не любил меня, скорее люто ненавидел и просто издевался, унижал намеренно и постоянно, гнобил и трахал — так извращенную свою карьерную идею в жизни, видимо, искал.

Кто-то звонит? Звуковая галлюцинация? Мне послышалось или все же правда? Подскакиваю на месте, одновременно прикрывая веки и притягивая согнутые руки к своей груди. С осторожностью подхожу к входной двери, смотрю в глазок — и так уже все ясно, но зачем-то спрашиваю:

— Кто там?

— Оля, это Максим Смирнов. Откроешь? Я могу войти?

Конечно-конечно. Этот человек помог, когда другие отказались. Он приехал в наш жалкий городок и нашел меня, хотя вовсе не обязан был этого делать. Достаточно с его возможностями подать официальный запрос и рапорт, а он зачем-то приехал лично и там настойчиво разыскивал меня. Обошел всю городскую жалкую черту, познакомился с местной властью, встретил в чахлом захолустье своих закадычных потерянных во времени-пространстве институтских друзей. Меня тогда только-только выписали из больницы, но я находилась на смешанном лечении — дневной стационар и еженедельное посещение врача. По факту прокапалась медикаментозным назначением, немного повалялась на продавленной задрипаной кровати, а на ночь домой, в любимую офицерскую общагу, пошла. Я вышла, ковыляя, из больницы, а на «него» по мановению каких-то высших сил в тот же день пришло мое спасительное извещение с чудесной новостью о том, что осколочно-фугасный снаряд разорвал аттестованную тварь на мелкие кусочки и даже, как в народе говорят, мокрого места на земле не оставил. Останки находятся по адресу — в бумаге был приведен маршрут и городские ориентиры, потом указан шифр трупного полиэтиленового пакета, приведена опись личных вещей и сделано фото мужского обручального кольца…

— Добрый день, Максим Сергеевич, — натянуто улыбаюсь и отступаю в сторону. — Проходите, пожалуйста.

— Здравствуй, Оля. Не помешаю? Ты одна?

Он топчется в прихожей, а мне очень неудобно просить его снять обувь и раздеться.

— Не надо, не надо, не снимайте. Проходите в зал, туда.

— Лучше там. Не возражаешь? — он быстро скидывает туфли и стягивает верхнюю одежду и зрительно дублирует предложение, которое только что вслух сказал.

Мы проходим со Смирновым старшим на кухню, рассаживаемся по «своим» местам, а я ловлю себя на мысли, что очень пристально, внимательно рассматриваю Лешкиного отца. Они похожи. Еще бы! Они ведь родственники. У Максима Сергеевича такие же горячие глаза, но уже основательно побелевшие волосы — мужская красивая и благородная седина, тот самый перец с солью, бесчисленное множество лучиков добра и меленькая сетка радости на спокойном улыбающемся лице. Это тот самый Лешка! Только тридцать с лишним лет спустя.

— Хотите кофе?

— Не откажусь, если приготовишь. Я не задерживаю тебя?

— Нет-нет. Сегодня дома. Сахар, сливки?

— Чистый, черный, без сахара, без сливок, без молока. Обычный, по-крестьянски, по-простому. Как Тоня говорит, по-смирновски, по-мещански. Я предпочитаю называть «по-родному».

Я медленно поворачиваюсь к нему и на мгновение замираю с распахнутыми глазами и широко открытым ртом.

— Что-то не так, Оль?

Он говорит точь-в-точь, как Алексей. Смирнов тогда сказал, в том срубленном уютном доме, что не признает восточных пряностей и молочной дополнительной бурды — «пью по-крестьянски, по-простому»! Тогда дословно, словно заученное правило мне привел.

— Все хорошо. Сейчас-сейчас.

Пока варю, не поворачиваюсь, лишь про себя отмеряю временной интервал. Слежу, чтобы кофе не убежал и почему-то вспоминаю наше пребывание у ребят.

— Оль…

— Угу.

— Тут…

— Да? — оборачиваюсь, стараясь улыбнуться в ответ на его вежливые слова.

Я замечаю на столе увесистую пластиковую папку. Смирнов ее принес? Он теребит краешек пластмассы, приподнимает и отпускает со звонким щелчком на стол.

— Это документы твоего отца, Сергея Климова. Его личные письма, рапорты, прошения, докладные, какие-то служебные записки.

Разве их принято дочери отдавать?

— Они, наверное, в ведомстве нужнее…

— Здесь очень личные бумаги, Оля, — он опускает вниз глаза, словно чего-то нехорошего стыдится. — Тут…

— Да-да, я слушаю.

Максим Сергеевич распускает крученную резинку и раскрывает импровизированный бумажный «сундук». Вытягивает первый не очень белый лист стандартного формата, бегло просматривает содержание и подталкивает по заданному направлению ко мне.

— Сергей, — прокашливается и продолжает, — самовольно писал в центральный аппарат, Оль. Нагло перешагивал через меня и не соблюдал установленную субординацию. Понимаешь?