Любовь хранит нас

Он выходит за порог, степенно поворачивается и негромко говорит:

— До свидания, Оля. Пожалуйста, не забывай, что в этом городе у тебя есть друзья. Ты не одна, здесь есть поддержка и какое-никакое, но сильное уверенное плечо. Звони в любое время, когда понадоблюсь и просто, чтобы пообщаться, всегда буду рад слышать новости от тебя.

Он, как его отец, такой же порядочный и хороший — увы и ах, мне искренне жаль, что мы с ним больше не друзья.

Целую вечность еложу спиной и задницей по обратной стороне входной двери — пытаюсь осознать, представить сложившуюся ситуацию в целом:

«Зачем Смирнов пришел, зачем принес бумаги моего отца, зачем начал этот страшный никому ненужный разговор? Что он хотел сказать мне — что-то точно было, но так и не осмелился?».

Рассматриваю замыленным взглядом сумеречное помещение — глубокая осень и ранняя темнота. Дело движется к зиме. К долгой зиме в этом мерзком городе. Штормовой порывистый ветер, холодный острый дождь, морось, стойкий ноль по Цельсию и непролазная грязь — такая вот красавица-зима у нас.

Прогулочным шагом, размахивая руками, возвращаюсь на вылизанную кухню. Что делать с этой папкой? Обхожу «помеченное» старыми делами место, рассматриваю пластиковую оболочку, скрывающую мои пренеприятные жизненные обстоятельства. Сжечь все или в соответствующие органы передать? Что это со мной? К чему себя готовлю, на что подбиваю, кому хочу заявить и что-то несущественное доказать? Это месть, ненависть, непреодолимое желание, горе, гнев, смирение, торг, депрессия или случайно появившаяся жажда убивать? Что все это означает? Краем глаза замечаю во дворе приближающегося к своему автомобилю Смирнова. Присматриваюсь — отец, похоже, не торопится садиться внутрь, заводить машину и с моего двора выезжать. Он крутится вокруг, нет-нет и задирает вверх голову, отыскивая глазами, наверное, мое окно. Смирный, как дикий зверь, накручивает большие по диаметру круги вокруг автомобиля, такое впечатление, что он страшится в салон забраться и провернуть ключ зажигания. Там будет взрыв, мы сильно пострадаем или нас защитит броня?

«В этом городе у тебя есть друзья, Оля! — Привязываться ни к чему нельзя! Сука! Тварь! Запомни… Великолепно! Аплодисменты! Прощай, красивая! — Алеша, прощай!».

Господи! Вещи его сына! Я ведь должна их отдать! Выкинуть с балкона, как завещано хозяином, я так и не смогла — не так воспитана, да это и по отношению к Смирняге, и его огромной помощи как-то очень неучтиво.

Забегаю в комнату, хватаю приготовленную сумку и в чем была, в том и выскакиваю на лестничную площадку. Нет времени на лифт, бегаю глазами по бегающим огонькам этажей — как худосочный колобок с уплотнениями на соответствующих местах, плавно скатываюсь с лестничного марша. Ногой толкаю железную дверь и с паром изо рта куда-то вдаль кричу:

— Максим Сергеевич, Максим Сергеевич, подождите, пожалуйста! Максим Сергеевич! — размахиваю одной рукой, а второй подтягиваю ближе огромную дорожную сумку, которая при каждом взмахе и подскоке лупит меня по тоненьким ногам.

Смирнов в сторону отбрасывает сгоревшую спичку, окутывается с ног до головы плотным никотиновым дымом, прищурившись, с кривой ухмылкой рассматривает безумную меня.

— Я, я, я… Просто хочу отдать Вам вещи Алексея. Пожалуйста…

Что происходит? Это Божье наказание? Апокалиптические знаки? Война? Мор? Саранча? Ужас? Или это дождь? Снег? Град? Лед? Что это с небес летит? Ловлю лицом и волосами какую-то колючую, чересчур жгучую влагу. Библейские осадки, а мы со Смирным уже в аду?

— Садись в машину, а то замерзнешь, Оля. Хочу покурить, — он демонстрирует мне сигарету. — Посиди в тепле, а я скоро подойду.

— Возьмите сумку, и я вернусь домой, — подхожу к нему вплотную, кутаюсь в слишком легкое для не пойми какой погоды платье, задираю голову и жалко умоляюще шепчу, — пожалуйста, прошу Вас, не заставляйте меня, Максим Сергеевич.

— Посиди в салоне, девочка. Побудь с нами…

С нами? Я смотрю через его плечо, всматриваюсь в чересчур тонированные окна.

— Вы не один?

— Посиди там с ней, пожалуйста.

Там? Кто там? «С ней»! Там мать, с которой лучше не ругаться? Со Смирновой нужно дружить и при этом сильно угождать?

— Тоня хотела бы поговорить, Оля. Просто — по-человечески, наверное, по-женски. Я, как собеседник, ей сейчас совсем не подхожу. Полом-родом, к сожалению, не вышел. Муж, как говорится, не жена! И к тому же я тут как бы выступил невольным свидетелем ее профессионального падения, если можно так сказать. Она впервые выглядит очень неуверенно — прошу понять-простить, словно первоклассница, совсем неуспевающая в том самом классе, двоечница с фамилией в конце журнального списка и с кучей никак не закрывающихся долгов. Кроха не решилась к тебе подняться, отбывала свой добровольный срок нашей беседы здесь, как долбаная живая сигнализация. Жена самозабвенно сторожила мне машину. Поговори с ней, пожалуйста. Я, — он глубоко затягивается, конечно же, захлебывается и сильно кашляет, — очень тебя прошу.

Переступаю с ноги на ногу, как кукла-неваляшка, раскачиваюсь из стороны в сторону, топчусь возле задней двери, просящим взглядом посматриваю на Смирнова и молча умоляю избавить от того, что эта пара заготовила сегодня для меня. Максим Сергеевич галантно открывает дверь и подает свою руку — все точно так же, как делал Алексей. Правда, Лешка еще меня за талию прихватывал, нежно пощипывал бока и прощупывал слабенькую жировую прослойку, шептал сплошную чушь на ухо и шутливо забрасывал мое тело внутрь, а там потом еще с губами и ремнем безопасности играл.

Я ставлю сумку, затем забираюсь внутрь и поступательно, на пятой точке, двигаюсь к центру сидения.

— Климова, привет!

Смирнова, видимо, немного приболела. Ее слишком звонкий и в то же время мягкий голос сегодня как-то хрипло и глухо звучит.

— Здравствуйте, Антонина Николаевна, — шепчу в ответ. — Как Вы?

— Как я? — по-стариковски хмыкает. — Из вежливости спрашиваешь или из подлости, злорадства? Все хорошо, Ольга! Как говорит сынок, все просто зашибись!

Смирнов громко хлопает дверью и отрезает нас вместе с разгневанной матерью от себя.

— Видишь, как злится Смирный? Даже слова в предложения не составляет. Все односложно — привет-пока! Жрать не буду! Спи, мать, сама.

— Антонина Николаевна, здесь все вещи Алексея, — стараюсь не вникать в те горькие слова, которые она с чувством-толком произносит. Знаю ведь, что все, что ею словесно извлекается на свет — со зла и… Из-за меня?

— Ей-богу, как из садика забираю сына!

— Там чистые и выглаженные рубашки, два пиджака, и три футболки…

Она очень глубоко вздыхает, тяжело сопит и сильно шмыгает носом.

— … я все аккуратно разложила. Прошу…

— Оставь себе. Я это просто не возьму. Он — взрослый самостоятельный человек, если сам не позаботился о своих трусах, кальсонах и штанах, то мне это точно ни к чему. Не возьму, сказала! — кричит. — Хватит, Оля! Что вы делаете со мною? А? Что это за игры «хочу и не могу»? Господи, я жизнь прожила, но такого не встречала, чтобы так… Из ничего, по долбаному пустяку. Да? Да? Отвечай! Я ведь права? Все чувствую! Как меня это достало! Что у вас случилось? Ответь, пожалуйста, на простой вопрос! Что это за перепады настроения, что за отношения, что за одолжение, которое он делает тебе? Я хочу видеть своего сына, — она спешно исправляется, — своих сыновей. Видеть, Оля! Понимаешь? Видеть здесь, рядом, счастливых, смеющихся, рассказывающих о том, как у них дела. Ты хоть немного понимаешь меня?

— Да, — опускаю глаза и пристально рассматриваю темную салонную обивку.

Смирнова шустро ерзает в своем кресле, странно крутится, а из-за миниатюрного телосложения мне вообще не видно, как она там теперь сидит. Я разговариваю словно с пустотой — только женский голос, древесный запах, как в жаркой плотницкой, и дергающееся кресло от ее весьма энергичных телодвижений.

— Он не забрал, и я подумала…

— Помоги мне, Климова, — угрожающе рычит.

— Что? — прищурившись, шепчу, пытаюсь отыскать ее глаза в зеркале заднего вида. — Вы…