Любовь моя

— Не слишком ли у тебя простой сюжету в прошлогодней «взрослой» книге: одна основная сюжетообразующая линия, одна главная мысль.

— Зато какая! — улыбнулась Лена. — Я не распылялась. Слишком важная тема.

— Одномерность — не путь гения. Он должен выявлять крупные «структуры», преподносить великие идеи. К чему это я говорю? Хочу понять тебя. Ведь писателю важно многопланово раскрыть главного героя. А в чем суть идейной установки той книги?

— Я не образы раскрывала, а проблему посредством образов. Это я ставила во главу угла. Этим книга интересна.

— Образы и ситуации у тебя схвачены и сфокусированы прекрасно. Я в этой книге для себя и внучатых племянниц много чего полезного накопала.

— Спасибо. Обсудим позже, на днях?

— Без вопросов. Вот нанесу последние штрихи на свои мысли — и в бой. — Инна не могла обойтись без шутки даже в таком серьезном для Лены деле.

— Недавно в центральной библиотеке города состоялась презентация моей очередной книги. Прошла блестяще. Я редко когда всем бываю довольна на таких встречах, тем более со взрослой читательской аудиторией. Но у меня было удивительное состояние подъема. Шутки из меня вылетали не по заказу. Публика их воспринимала великолепно. Была теплая, благожелательная и какая-то камерная обстановка единения и понимания. Мне задавали много вопросов. Люди, уходя, благодарили за заряд положительных эмоций, говорили, что, несмотря на сложность затронутых пробоем, прекрасно отдохнули. Домой я приехала легкая вдохновленная счастливая. Обмен мыслями и энергиями состоялся!

— Все твои книги — и детские, и взрослые — прозвучали полновесно и масштабно. Их надо переиздавать и распространять. Я до сих пор почти наизусть помню свое первое мощное приобщение к твоей литературе. В моем понимании ты — писатель первого ряда, а эти книги — твоя писательская корона, твой пьедестал. Я исхожу не только из личных ощущений.

Лена понимала, что Инна не стала бы хвалить ее в угоду их дружбе или лицемерной учтивости. Она хорошо помнила категоричные разносы подруги хоздоговорных отчетов и их долгие споры по каждой конкретной, не устраивавшей ее фразе.

— Не переоценивай мои заслуги. Я не люблю, когда хвалят, теряюсь, чувствую себя неловко.

— Но когда это справедливо…

— Справедливость… Говорят, справедливости нет, есть равновесие. — Лена усмехнулась — Никто не жалуется на отсутствие или недостаток ума, но это вовсе не означает, что ум между людьми распределен по справедливости. Вот так и во всём…

«Над собой Ленка иронизирует. Не может она на кого-то намекать. Она для этого слишком добра. Для нее интеллигентность — это не сумма знаний, а доброжелательность, желание понять и принять другого, доказать себе, что этот другой имеет право быть не таким, как она. Это — и не сказать ничего лишнего, что могло бы кому-то навредить, кого-то обидеть, и стремление не засорять чужие мозги своими проблемами. Это мое хобби из всего извлекать иронию и насмешку», — сделала вывод из сказанного подругой Инна.

— Мужчинам бы ознакомиться с твоими книгами, чтобы прочувствовали мощное наполнение души этими будто бы простыми строчками. Для общего развития. Жаль, что у нас читатели с устойчивым и настойчивым интересом к художественной литературе — в основном женщины.

— У нас, в основном, что касается культуры… и не только… везде женщины. И в обозримом будущем не предполагается изменение ситуации.

— Снизошло свыше? Ой, таю от умиления. Боюсь, благодушие нападет, — с развязной шутливостью воскликнула Инна.

Подруги тихо, но дружно рассмеялись.

— Почему ты пишешь? В книгах то, чего не осмеливаешься сделать или сказать в жизни? Чтобы освободиться от пережитого самой, что мучает и саднит? Хочешь снять болезненные вопросы с души, раздираемой противоречиями?

— Есть потребность исповедоваться, есть что сказать людям. Хочу делиться приобретенными знаниями. Знаю, не все их воспримут, но кто впитает, передаст их дальше, следующему поколению. Я не зарабатываю писательством, я этим живу. Без моих книг я бы не выдержала давления последних лет жизни. Теперь это еще и мое обезболивающее.

— Что трогает, о том и пишешь? Ты как камертон. А закончив очередную книгу, наверное, восклицаешь: «Свершилось!» И тут же берешься за следующую?

— Завершенная тема уже не трогает. Я выхолощена. Но мне нужно немного отдохнуть, отойти от нее, иначе не произойдет перезагрузки. И я молю Всевышнего дать мне сил для дальнейшей работы. Я никогда не прошу богатства, только здоровья и возможности делать что-то важное и полезное. Писательство заставляет меня ежедневно пересиливать слабость, нездоровье, вставать и идти к компьютеру. Я цепляюсь за каждый свободный час более-менее нормального самочувствия.

— Иногда я чувствую в твоей прозе присутствие метафизического, но не мистического начала.

— Мистика у Жанны. Знаю о ее тайном увлечении.

— Причуда вздорной барыньки.

— Осмеяла? Зачем?

— Стыдно признаться…

В книгах ты выступаешь от имени своего опыта?

— Только отчасти. Любой автор должен уметь влезать в шкуру, в душу своего героя. Толстой об этом поэтично сказал, но я только суть его слов помню. «Уметь взвесить душу героя на своих внутренних весах». То есть с собой сравнить.

— Чужая кожа прирастает к тебе, и ты мыслишь как твои герои? И от имени всего поколения говоришь? Приписываешь свои неврозы эпохе? — проехалась по подруге Инна. — Есть книги о детях и для детей. Какие тебе проще писать?

— Взрослым о детях.

— Мне кажется в твоих книгах для детей каждое слово на вес золота.

— Ты о краткости или… Мне они несравненно дороже тех, что написаны о взрослых. Жаль, что в издательстве меня обманули. Ни корректор, ни редактор не поработали на совесть. Столько огрехов пропустили! Я писала две последние детские книги, будучи, по сути дела, больной и не всегда чувствовала текст. Я не знала, но уже догадывалась о своей тяжелой болезни, а врачи считали мои ощущения мнительностью. А в издательство я приехала, еще не оправившись от химий, вот они и воспользовались тем, что я не могла их проконтролировать. Грустно, конечно, потому что невозможно исправить ситуацию.

— Те люди берегли себя. Из-за наличия совести у хороших людей, кроме душевных язв в организме возникает куча телесных болячек. Мой жизненный опыт говорит о том, что такое «воздаяние», к сожалению, настигает только добрых и честных. Бессовестным людям всё нипочем, — печально усмехнулась Инна.

— Лен, помнишь, как затаив дыхание вместе читали «Тома Сойера»? Упоительное занятие! Детям требуется живое голое переживание — источник радости, восхищения и сладкого ужаса. Им нужны шедевры бесхитростной силы, где перемешано смешное и страшное, радостное и грустное.

— Я в раннем детстве слишком часто и в больших дозах испытывала реальный страх и ужас. Мне их сверх головы надолго хватило, поэтому больше хотела читать о добром и красивом. Виталия Бианки любила. В его простых историях я видела отражение другого, прекрасного, но тоже грустного и очень близкого мне мира. Я сама была мышонком по имени Пик.

— Но ты и русскую народную песню «Бродяга» любила за ее сокрушающую энергию. «Бродяга на берег выходит…»

— Так ведь грустная. Одна я могла и поплакать с ней и над ней, и по струнам самодельного музыкального инструмента ударить, совершенно не умея играть… чтобы детское горе излить и душевно восстановиться. А Экзюпери, автора «Маленького принца», я полюбила за то, что он смотрел на Землю и на людей глазами поэта. Он считывал мою душу, мои мечты о счастье, в которое хотелось верить, но не верилось.