Любовь нас выбирает

— Через полчаса буду у тебя. Постарайся успокоиться. Ребенок?

— Да, я слушаю, слушаю.

— Мы рады с мамой, детка, твоему возвращению. Все будет хорошо, Надежда! Веришь? Даешь надежду на спасение и веру в лучшее, хлюпик?

— Да-да, конечно, я уже спокойна. Все-все подтверждаю. Папочка, очень жду тебя. Посижу тут на вокзале — не страшно. Спать не буду — обещаю. До дома потерплю.

— Я очень быстро!

— Не торопись, все равно ведь я уже добралась и точно никуда не собираюсь с твоего горизонта линять. Вот даже надежду пообещала тебе дать.

— Надь?

— Да, папа.

— Все еще будет, детка. Успокойся, все наладится. Главное, что ты, ребенок, наконец-то дома, с нами, — отец шепчет в трубку. — Угу? Как слышно?

— Слышу четко, папочка.

Пожарный сленг так просто не изжить из речевых обыденных оборотов, как бы я ни старалась. Ничего не получается, а это только маленькая капля в огромном море всех моих проблем — удалить из лексикона слова-паразиты, залитые в меня родителями давным-давно, чуть ли не с молоком матери. Все безрезультатно, без толку, даже мимо, а Глеб еще сказал, что и «бесперспективно», и напоследок признал, что бездарно и вообще неисправимо! Значит, я — никто, посредственность, каких на свете много? Ясное дело, что не для родителей, но от осознания этого как-то совершенно не становится легче, наоборот — все только хуже.

Подхожу к лотку с мороженым и покупаю сразу две порции — сливочный и шоколадный пломбир. Одновременно! Попеременно жадно прикладываюсь к вафельным рожкам — то белое, то коричневое укушу-лизну, покатаю по щекам, затем почмокаю. Это у меня с детства — так привыкла, так люблю. И вот еще одна неискоренимая привычка. Кто-то имеет тягу к алкоголю, сигаретам, а «Надька» пикирующе заходит на бесконтрольный сладкий стол и тупо нажирается, а потом страдает, что животом не сдержалась.

На протяжении всей своей учебы и жалкого недолгого подобия работы в студии у Глеба, жила в столице, пусть и в общежитии, но отдельно от родителей, а затем кантовалась на чужих, съемных, квартирах. Наращивала броню — перенимала опыт. Наивно полагала, что хорошо устроилась, повзрослела, поумнела, стала сильнее и яростнее в своих желаниях, а на самом деле как? Да, никак. Супер-боссу отказала в сексуальных отношениях, пресекла его домогательства, и в результате сижу в зале для гостей на нашем «жэдэ» в провинциальном большом городе, наращиваю вредные калории, с нетерпением ожидаю папу. Весь опыт псу под зад, зато свободна и с гордостью как будто бы порядок! Так что не так? Чем недовольна?

— Надежда.

Отец хромает сильно! Господи, очень сильно, очень-очень. Еще эта палка. Нет-нет, он совсем не изменился, не постарел, он именно такой, каким я его всю жизнь знаю, помню. Добрые глубокие глаза, огромный рост и колоссальная мощь в руках и во всем теле. Прохоров Андрей! Теперь уже для всех на своей неизменной службе Андрей Петрович — начальник городского спасательного центра. Покойный дедушка был очень рад, когда его единственный сын, наконец-то, получил такое «долгожданное» повышение.

— Папочка, — встаю с кресла, тянусь за чемоданом и с наигранно радостной миной подкатываюсь к нему. — Привет! Можно тебя обнять?

Отец кривится глупому вопросу дочери. Мы обнимаемся, он одной рукой поднимает мое тело — очень сильный, а я миниатюрная, как мать, — его любимый мелкий хлюпик. По сравнению с мужской громадной фигурой — блоха на стройных ножках в разорванных хлопковых штанах.

— Привет-привет, моя золотая кукла. Ну, — ставит нерадивую дочуру на пол, — красавица, такая уже взрослая, серьезная женщина. Детка, как твои дела? Что с джинсами? Финансовый крах незаметно подъехал?

В смысле? Наклоняюсь и рассматриваю.

— Все в порядке.

Он пальцем поддевает декоративную дыру:

— Так все еще модно, или это вещи твоей мамы? Узнаю ее забавы. Такое точно не забудешь. Особенно с бисером и разрезами на заднице, а ну-ка, повернись. Дай гляну!

— Это были стразы, папа. Когда-то. Сейчас там ничего нет. Не буду поворачиваться. Мне просто нравится эта вещь и этот стиль, за современной модой не слежу, — знаю, что обиженно звучу, но то ли настроение на нуле, то ли еще какая блажь, но даже папе не желаю объяснять свой странный выбор.

— Не задувает ветер в эти дыры, все-таки апрель — не май?

— Мне не холодно, вполне комфортно. Пап, хочу домой. Может быть, уже поедем?

Он тянется за ручкой чемодана:

— Я сама. Спасибо, управлюсь, не надо.

— Надька, перестань. Ты — женщина, я — мужчина. Прояви хоть какую-то толику женственности и от мужиков зависимости, позволь ухаживать за тобой, кукла. Руку убери.

— Пап, это лишнее, привыкла полагаться исключительно на свои силы. Говорю, что справлюсь, значит так и будет.

— Это плохо, Надя. Очень! Нам нравятся…

— Все равно. Не надо, — перевожу его внимание на кое-что другое. — Сильно болит? Или терпимо? Как давно? Ты был в больнице, что говорят врачи?

Ничего не изменилось. Совершенно ничего:

«Об этом говорить не будем. Врачи по-прежнему советуют почаще переключать внимание — я и выполняю».

Понятно! Ну и я свое слово держу — не передаю немногочисленные бабские вещички папе. Сама прекрасно справлюсь, до этой встречи все могла, и дальше проявлять самостоятельность буду. Вот такой дурной характер и непокорный нрав:

«Вся в упертого отца — хочу и буду».

— Не желаешь? — отец протягивает ключи от маминой машины.

— Ты на этом приехал? Смешно, наверное, в «дамской сумочке» смотрелся.

— Я знал, что заберу любимого водителя со стажем. Хочу с тобой проехаться, дочь. Покатаешь папу?

Это я люблю! Мамина машина — это нечто. Маленькая женская карета, идеально вписывающаяся в гараж, но странно выглядящая рядом с огромным «жеребцом» отца, ее законного мужа. Они, вообще, красивая, но странная человеческая пара.

— Воу-воу!

— Надь, давай без этого. Берешь или нет?

Естественно! Не премину покататься на любых колесах, а тут само в рученьки идет. Почему бы и…

— Да! Еще бы! Спасибо, папочка.

— Матери скажешь слова благодарности. Только не гоняй, Шумахер. Ты ж знаешь, как галчонок может злобно щебетать. Машина только с мойки, Надька. Мамочка просила также учесть и этот факт.

Мама может наказать! Она тоже не без способностей. Моя мать — женщина-майор службы гражданской защиты, пожарный-спасатель, как и папа, но только нормативно-правовая часть, инспектор всего Центрального района, прикрепленный к части «супер-Семь», в услужении своего старшего брата и «дяди Смирного», того Смирнова, как папа говорит, слишком «грозного пожарного Максима».

— Город как преобразился! Не узнать! Клево! Очень красиво и современно. Есть интересные места, — включается профессиональная чуйка, вращаю головой на все триста шестьдесят градусов, все рассматриваю. — Раньше не видела. Что-то новое?

По-видимому, я вовремя вернулась. Фиксирую места, которые мы проезжаем — в голове ставлю метки, что посетить, когда, в какое время суток, года, какой тут свет, какая камера, объектив, автофокус, и что я вижу в городской картине в целом. Я — фотограф-урбанист, тот самый архитектурный и уличный фотограф! Меня интересуют геометрические формы, дизайн, промышленность, пейзаж, ночное небо и, конечно, простые… Люди! Их лица, силуэты и фигуры, само собой, людские эмоции и чувства — любовь, счастье, улыбка, слезы, грусть и откровенное горе. А что тогда там, в блатной столице, было? Фальстарт? Определенно! Модельная студия-бордель у Глеба — так называемая подработка, приближение к своему индивидуальному «мазку», момент преображения, потом прицеливание, намеренное размыливание глаза и накопление профессионального опыта. Та самая стажировка и услужение у мастера! Видимо, не столь удачно, как мне того хотелось. Переживу!