Любовь нас выбирает

— Время прошло, Надька. Жизнь на месте не стоит. Тут не один цикл сменился. Ты сколько дома не была? Напомни своему древнему отцу, — рукой показывает на светофор. — Красный!

— Вижу-вижу. Но спасибо, что следишь, — поворачиваюсь к пассажиру и улыбаюсь. — Где-то в общей сложности лет пять. Ну с переменным-то успехом я навещала вас.

— Слабенькая отмазка, согласись, детка? — и тут же суфлирует мое движение. — Желтый, а здесь налево. Заедем к дяде Юре.

— Пап, я спать хочу.

— Заедем, я сказал. Он сегодня дома и к тому же твоя мама приготовила ему духовой картофельно-грибной подарок. Дядя, видимо, все-таки постарел, раз пирожки жрет, как не в себя. Юрец набирает жировую массу и теряет мужскую силу.

— Мы там долго?

— Передадим и смоемся. Быстро, по-армейски, — отец улыбается и кивком головы указывает мне направление. — Теперь направо, кукла.

Тут все изменилось — город стал как будто больше и мощнее, а ко мне, наверное, построже. Широкие улицы, активное движение, за счастьем бегущие люди и я в машине моей матери с отцом еду к родному классному дяде, к Шевцову Юре.

— Пап? — пытаюсь неприятный разговор начать.

— М? — сейчас он на меня не смотрит, таращится по сторонам, словно здесь впервые оказался. — Внимательно!

— Меня уволили, — скажу сама и сразу, похоже, что отец об этом у меня не спросит. — Из студии. Там все кончено, я больше не вернусь туда.

— Я так и понял, просто не хотел тебя смущать. А причина? Зарплата или обращение и что-то не поравилось, или…

— Или. Ты знаешь, я как-то выросла, мой уровень стал выше, мы не сошлись с мастером во вкусах. Но все улажено, ничего не произошло, все нормально, — краем глаза замечаю, как левая рука отца сжимается в кулак, поэтому спешу его еще раз успокоить. — Правда-правда, пап, у меня все хорошо. Смотри, я вот даже улыбаюсь и нос не опускаю. Выкарабкаюсь, только потерпите мои метания еще немного.

— Дальше что? Что с работой? Надь, тут метров триста, там темно-коричневые высокие ворота, — рука разжалась, теперь отец массирует больную ногу. — Надеюсь, ты не собираешься необдуманно слинять еще куда-нибудь?

Нет, папочка! Я точно больше не уеду. Буду тут — все решено. Дома и родные стены начинающему фотографу помогут. Сегодня отойду, отдохну с дороги, а завтра, прям с утра, начну искать работу. Сидеть на шее у родителей не буду. Это точно не мое.

— Нет. Буду с вами, — притормаживаю у знакомых ворот. — Здесь же?

— Угу, — отец обращает свой взор на «крепостную стену». — Выходим.

— А может лучше я в машине посижу? Сонная, грязная и неухоженная.

— Оттого еще роднее и любимее. Поднимаем зад, малыш, — отец с ехидством улыбается, замечая открывающиеся ворота. — А нет! Смотри-смотри, проснулась у кого-то совесть. Нас как будто приглашают в сей гостеприимный двор. Газку, детка, и быстренько въезжаем, пока хозяева не передумали.

Шевцов, Юрий Николаевич, старший сводный брат моей мамы, стоит с широчайшей улыбкой на лице и висящей на честном слове и на одной нижней губе сигаретой, скрестив руки на груди и подперев поджарым боком входную дверь.

— Вот же пожарная сволота. Задиристый гаденыш. Ты посмотри на эту вызывающую позу. Надька, придержи своего отца, хочу втащить полкану, аж костяшки чешутся. Уроду однозначно надо дать леща. Ишь, зажравшаяся рожа.

И это самый лучший друг отца, близкий родственник любимой до беспамятства жены? Нет! Даже ближе! Они как самые настоящие братья. Почему «как»? Никаких сомнений — все так и есть. «Пожарное братство» — такой отпечаток на душе и коже у этих мужчин на всю жизнь огнем по службе выжжен. Дядька хорош и ни капельки не разжирел — кто-то, по-моему, слегка преувеличил. Похоже, папка врет, а может быть завидует! Ох уж эти мужики! Как они завидуют открыто!

— Ну, посмотри на этого жениха. Стоит и совращает подрастающее поколение, — отец кивает на «выход из машины». — Погнали, кукла!

Выходим из автомобиля и следуем тропинкой к Юре.

— Какие столичные гости к нам пожаловали? — Шевцов с губы снимает сигарету, зажав между пальцев, а затем, разведя руки в стороны, строит шаловливые глазки вновь прибывшей «девочке». — Иди-ка, детка к дяде. Андрей, ты подождешь! Я хочу с юной женщиной потискаться.

— Поосторожнее. Тиски на хрен отрежу и станину разорву, — папа хорошо засыпал дядечку угрозами. — Своих будешь тискать. Надя, будь любезна, отойди от мракобеса.

— Дядя Юра, здравствуй, — папу не слушаю, он точно шутит, а с Юрой обнимаемся крепко-крепко.

— Ты к нам? Когда пожаловала? Надолго?

Сразу перебиваю:

— Сегодня и навсегда.

— Вот и славно, — обхватывает мои плечи. — Надька, дай в щечку хотя бы поцелую. Прекрасно выглядишь.

Он приглашает своих гостей в дом и мы, естественно, заходим внутрь, а я краем уха улавливаю какой-то странный разговор:

— Андрей, все нормально? Без проблем? Ты не возражаешь?

— Да, абсолютно, Юрок. Бери, — отец, кажется, что-то передает дяде. — Там пусто уже три года.

Что он там «торжественно вручает»? Мамины пирожки? Мое женское любопытство в наличии — горит лицо, чешутся ладони, и уши разворачиваются как раз туда, куда и надо, но почему-то именно сейчас мне неудобно резко остановиться и обернуться к отцу и дяде для получения этой сверхсекретной информации.

— Когда? — папа негромко спрашивает.

— Через неделю. Блядь, еще семь дней. Всё уже под парами.

— Юр, очень рад. А что Марина?

— Она была не в курсе.

— Ты, падла, охерел? Совсем?

— Возможно. Да! Я принял решение! А вот теперь, извини, вообще не знаю. Да, блядь, не знаю. Что будет и что нам дальше с этим делать?

— Мы поможем. Не сомневайтесь! Без проблем! Финансово и по-человечески…

— Спасибо, братуха, — и, наконец-то, дядя замечает мое присутствие. — Так-с! Надюха — папкина кукла, рассказывай, как там в столице? Чего там видела? С кем познакомиться успела?

А потом словно опомнился:

— Ты замуж-то не выскочила? Руку покажи!

Дядька спрашивает, а папа напрягается и за меня дает ответ:

— Достойных нет, Юрец. Замнем вопрос и ее ответ для ясности. Мы ненадолго! Ставь чайник, задира!

— А ну, ясно! Твой покойный «папочка» сейчас в тебе проснулся. Да, братуха?

Глава 2

Не сплю, по ходу, третий день, с того момента, как обо всем узнал…

Я сижу на жесткой кровати, упершись спиной в холодную зеленую стену, согнув ноги и вольготно свесив на коленях странным образом похудевшие руки. Колышутся от запястий до предплечий, как шелковые ленты! Пытаюсь рассмотреть неповторимый рисунок на ладонях — пока не очень, не выходит. Глаза слезятся и заливают всю картину, я прищуриваюсь, потом широко распахиваю и быстро-быстро смаргиваю — нет, ничего не вижу, никак судьбу свою не рассмотрю. Я ослеп или у меня нет будущего? Тут ведь не темно? Убирать полностью освещение запрещено условиями нашего содержания, а яркость добавляют/убавляют всегда по расписанию с шести утра до двадцати двух ноль ноль — здесь особо с этим не загуляешь. Ритмично прикладываюсь затылком о бетон, отсчитываю оставшиеся часы-минуты. Принюхиваюсь к своему телу — определенно, я воняю, как старое больное животное, возможно, как замученный жаждой верблюд, трехногая косуля или недобитый живодерами-охотниками бешеный волк. А мне ведь только тридцать один год! На сколько, интересно, я сейчас выгляжу? На сто один? Или на все триста?