Люди и положения (сборник)

Затеявших посторонний разговор с Зеебальдом было семеро; остальные семнадцать младших товарищей вмешались в их взволнованную беседу, требуя от них объяснений насчет предмета их разговора. Волнение этих стариков было так же непонятно им, как и самые их слова. Те поспешили удовлетворить любопытству непосвященных, сразу вшестером, наперебой забросав их клочками какой-то запутанной повести из стародавнего прошлого родного городка. Этот рассказ сам по себе явился в то же время и изложением дела, предложенного на их благоусмотрение Куртом Зеебальдом. Так постепенно улеглось волнение старейших из членов совета, и достойный такого собрания тон был снова найден и восстановлен. В этом тоне они, покончив с ярмарочными делами, и повели дело того человека, от лица которого Зеебальд выступил со своим внеочередным предложением, так сильно взволновавшим их.

А солнце продолжало висеть в воздухе, сером от мусора и сумерек, за пыльным стеклом крайнего из окон, – оно висело, обливаясь волнистым пылом под нижним поперечным брусом оконной рамы, задержанное в своем спуске последним замешательством этого странного нездорового дня.

Он был на редкость продолжителен. Восстановить его начало трудно. С утра по городу шли толки о вчерашней грозе. Рассказывали о чудесном случае в соседней деревушке за Рабенклинне. Молния ударила в дом, где праздновалась свадьба. Хозяева, гости и молодые отделались одним испугом, а были на волосок от гибели. Передавали и о другом случае. Молнией убило лошадь в упряжи перед самым домом смотрителя, при въезде на почтовый двор. Карета повреждена, путешественники целы и невредимы. Передачею и прикрашиванием этих слухов начался для многих этот день, теперь уже клонящийся к закату.

Но для Зеебальда день начался гораздо раньше. Эти подсчеты следов вчерашнего паводка застали его уже на ногах. Он был поднят из постели в начале шестого еще часу, каким-то почтенным господином, не желавшим сказать своего имени Анне Марии, второй жене Зеебальда, вышедшей в сени на его продолжительный стук. Изумление Зеебальда при виде гостя, дожидавшегося его в темных сенях, когда он, наконец, после долгих зевков, переговоров с Анной и досадных пожатий плечами вышел из своей каморки в убогую прихожую, было тем сильнее и порывистее, что по догадкам жены он ожидал узнать в посетителе одного из родственников покойницы Сусанны: этот старый черт, – говорила Анна, – смотрит на меня так недоверчиво, – я сказала ему, что я госпожа Зеебальд – он, верно, не знает, что ты во втором браке – он вообще так глаза вытаращил на меня – как будто он и слухом вообще не слыхал, что такие вещи на свете водятся и в этом ничего диковинного нет. Зеебальд долго не мог слова выговорить; он тряс руку гостя и обнимал его, в глазах у обоих стояли слезы; вскоре Зеебальд увлек за собой в дом этого странного посетителя. Там они оба, верно, пришли в себя, потому что вскоре голоса их запрыгали уступами, быстро сладившись в продолжительную и оживленную беседу. Всего выше подскакивал голос Зеебальда, и Анне Марии, которая снова легла в постель и не думала даже подслушивать их, удалось с налету подхватить несколько одиноких и несвязуемых друг с другом восклицаний своего супруга.

– Случай?! – Так это – если б не погода. – Ну? – И вас не… – удивлялся Зеебальд, – остальные слова его, равно как и голос гостя, наглухо вмуровывались в стену скучным гутором. Гутор этот был крут и нерастворим. Последовало непродолжительное молчание. Заговорил гость. Анна Мария задремала.

– Вы?! Вы сами?! – громогласно и негодующе кричал за стеной Зеебальд. Анна Мария открыла глаза. За окном распространялось горячее и сухое щебетание птиц. По стене же вязко пласталась и слоилась речь гостя. Анна уставилась на рдяный узор, который выжигала на бордовых обоях занимающаяся заря. Она подложила голый полный локоть под разгоряченную щеку. По городу шла круговая перекличка петухов. <…>

– Сегодня?! – Были там? – Играть?.. Вы могли? Чтобы я… на том же органе!

Но затем Зеебальд, вероятно, услышал от своего гостя что-то успокоительное, потому что после этих его выкриков старческая речь их выровнялась настолько, что трудно было решить, когда кто из них говорит; прерываемая частым кашлем посетителя, речь эта громоздилась и осыпалась, ползла и выветривалась, наглухо втягиваясь в стену и застревая в ней.

И Анна Мария снова задремала. Она угодила в самую глушь и дичь одолевающей дремоты и надолго увязла в ней. Она была на 25 лет моложе мужа, любила и умела спать. И она не слышала.

– Вы думаете? – Нет. – Соглася-яятся! Что вы – они? Нет. Как вы можете?..

Потом было кем-то из них явственно упомянуто имя Туха и вслед за ним после небольшого промежутка назван вслух Штурцваге. Но об этом можно было только догадаться: Штурцваге был помянут гораздо неувереннее и тише, чем Тух.

Так рано и так необычайно начался день заседанья в ратуше для Зеебальда. Но сам по себе этот непомерно долгий день начался еще раньше. Ни души не было на призрачных, непрозревших улицах городка, и только кишмя кишели в нем черепитчатые крыши, как бесплотные привидения, бесшумно умывавшиеся холодною мутью слабо означающегося рассвета, – ни души не было на улицах, на которые пала роса, смочив холодным потом лобные выпуклости мостовых, – мостовых и зданий, проступавших за слюдяною <пеленой> тумана, как след от округло раскрытого рта по выпотелому оконному стеклу; ни души не было на них, говорю я, когда среди всех прочих бестелесных <зданий> родилось новое, в этот миг только на свет божий появившееся и более всех прочих бестелесное здание: это было здание из <звуков>, оно простонало, заволакиваемое неодолимой отдаленностью, и отстонало затем. Отстонало не потому, чтобы оно ушло в землю, как где-то воздвиглось оно, выйдя из земли. Ибо уловить его можно было только в его появлении и только как нечеловеческую попытку заживо похороненных – сдвинуть с места тишину. И только одно мгновение фантом этой осторожной стройности отличался от призрачного воздуха, призрачных крыш и призрачной росы. По истечении этого мгновения – он перестал от росы отличаться и его негде уже было искать.

Ни души не было на площади Св. Елизаветы, когда козою низко загнусавили два утеса. Вся каменная мякоть их отяжелела внезапно, до основания пропитавшись гнусавым и дребезгливым, невозмутимо протяжным сопением.

Ни души. Проходи здесь кто мимо, он остановился бы, поняв, что там заиграли на органе; и прежде всего – он услышал бы лавинные раскаты хроматической гаммы, быстро сыгранной полностью от самых низов до последних дискантов и обратно, по самое а субконтроктавы, через всю мануаль; <…> он узнал бы в лицо тот прием, при помощи которого, пробуя новый инструмент, профессионалы убеждаются в полной исправности всех его труб.

Но на улице не было ни души.

Первыми появились на ней два человека, вышедшие из церкви через низенькую боковую дверь, ведущую в церковный сад. Они разошлись потом в разные стороны, обмолвившись на прощанье немногими словами, малопонятными.

– Замечательно! – А главное: по вас нельзя было ожидать, что такой <музыкант>, – нараспев <сказал> один.

– Хронометр у тебя?

– Пять минут шестого.

– Ну, теперь можно и за Зеебальдом. А ты пойди, выспись.

– Ведь нисколько не утомительно качать. Даже приятно, как в кузнице. А я виноват перед вами. Я, правда, думал, что вы сумасбродите, оттого и побежал. А это вы вчера заметили, что дверь…

– Да, да, я ж говорил тебе. Мимо шли, я и увидел. Маляры, вероятно, оставили. Ремонт. Ну, ступай.

– А вы?

– Я сам по себе. А ты ложись, иди.

– Ну, до скорого свиданья. Нет, правда, замечательно. Главное…

На деле же день начался с того, что с задов гостиницы, за конюшнями, из-за смородинника, послышалось мелкое звяканье правленной стали и заляскал точильный брусок по лезвию. Черный двор гостиницы подбирался к изгороди небольшого фруктового сада вплотную. Он взбегал на нее бахромчатою кромкой бурьяна и крапивы, обезображенной усохшими меловыми оплесками. Утра не было еще и в помине, когда там, за смородинником, взмах за взмахом стал сучиться сонный, тонкий и легковесный звон косы по пьяной траве, сырой, взмокшей и еще не отдышавшейся. Мертвые капли вчерашнего дождя тяжелыми мочками оттягивали к низу <cтебли>. Несметное множество было их в мокрой мгле, помертвелых, незыблемых, налившихся и молчаливых. Их незыблемость предвещала, что день будет жаркий и что днем незыблем будет зной. <…> И только звенела коса за смородинником. Изредка запинаясь, раз в раз огревала она воздух жгучей бечевой. Этой-то косьбой и был поднят день из густой травы за смородинником. Ею, а не двумя о чем-то спорившими голосами, которые затеяли громкое препирательство по какому-то поводу на улице, перед воротами гостиницы в такую раннюю пору. Косьбой. Потому что когда двое приезжих были выпущены из дверей гостиницы и остались за ее порогом, посреди мостовой, они слышали, как косят с надворной стороны; и они догадались, что выкашивают ту самую лужайку, за конюшней, которая была видна им из их окошка и с такой великой мукой превозмогала предутреннюю мглу, высвобождаясь из нее светло-серым призрачным ромбом. Слова споривших были произнесены совсем негромко. Но среди совершенно безлюдной тишины, постоем стоявшей на всех перекрестках и дворах и во всех закоулках города, слова эти представляли собой настолько громкую и неутаимую достопримечательность, что можно было дивиться отваге и бодрому риску этих двух единственных в городе голосов. Они удалялись, и речь их шла скачками, как скачками передвигались и они, спеша куда-то в направлении к улице Св. Елизаветы.

– Ты будешь качать воздух.

– А ответственность?

– На мне.

– Как вы проникнете туда?

– Боковая дверь неприкрыта.

– Как?

– Я вчера заметил. Мы ведь мимо проходили, я и заметил. Верно, маляры оставили. Ремонт.

– Безумие!

– Обойди.

– Перескочу.

– Ну вот, видишь?

– Дайте платок.

– Высохнет, тогда щеткой.

– Озера целые. Такой грозы не запомню!

– Нам в гору. Дальше суше будет.

IV

Заседание в ратуше давно уже окончилось. Гильдейские и цеховые разбились на несколько шумных кучек. Так, в кучках и стали выходить они из советского зала, не прерывая своих непринужденных бесед и задерживаясь только в дверях, чтобы пропустить виднейших и наиболее именитых вперед. Многие же остались в зале вместе с Тухом, бургомистром. Часть оставшихся бродила взад и вперед по переднему, свободному концу зала, не заставленному креслами. Большая же часть столпилась вокруг стола, обступив Грунера, городского нотариуса, быстро дописывавшего копию резолютивного эдикта господ градоправителей.

Заседание ратуши давно уже кончилось, и многие разбрелись уже по домам, а низящееся солнце все еще билось огромным грузным шмелем в правом углу. Какое-то скопление народу на площади привлекло к себе внимание гулявших по залу. Постепенно все они собрались у окна. К ним мало-помалу перешли и те, что стояли у стола, поторапливая Грунера. Грунер один остался сидеть за столом; он поминутно откидывал прочь поминутно спадавший ему на лоб гладкий вычес белокурой пакли, и гусиное перо его размашисто плясало по плотной бумаге, непокорно коробившейся и норовившей свернуться в трубку.