Люди сороковых годов

Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал.

– Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! проговорил он и проворно ушел.

Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: "Ну, доктор!"

Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом.

– А ваш старичок такой же милый, как и был!
– говорил он.

– Да, - произнесла Мари.

– Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам?

– продолжал доктор.

– Ах, непременно и, пожалуйста, почаще!
– воскликнула Мари, как бы спохватившись.
– Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе!
– заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.

– Ну, зачем же, что за вздор!
– говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги.

– Все люди-с, - заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, - имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе...

Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.

В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему:

– А у нас есть не хуже ваших амстердамских.

– Не хуже?
– спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал.

– Не хуже-с!
– повторил доктор.

Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа.

– Что ж ты не идешь прогуляться?
– почти сердито спросила она его.

– Да иду, я только поприфрантился немного!
– отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму.

– Adieu!
– сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому.

Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было.

– Merci, mademoiselle!
– сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге.

Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.

Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.

– А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу?
– спросила она его упрашивающим голосом.

– Непременно-с!
– успокоил ее чиновник.

– Пожалуйста, чтобы дошло!
– повторила еще раз Мари.

На конверте письма было написано: "Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову - весьма нужное!"

XVII ГОРОДСКИЕ ХОРОВОДЫ

Вихров продолжал хандрить и скучать об Фатеевой... Живин всеми силами души желал как-нибудь утешить его, и с этою целью он старался уронить в его глазах Клеопатру Петровну.

– Не знаю, брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, - говорил он.

– Да хоть то, - отвечал Вихров, - что она искренно и нелицемерно меня любила.

– Ну, - произнес с ударением Живин, - это еще под сомнением... Я только тебе говорить не хочу.

– Нет, если ты знаешь что-нибудь, ты должен говорить!
– произнес настойчиво Вихров.

– Знаю я то, - начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: "Что ж, - говорит, - она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа"; чем же это объяснить, каким чувством или порывом?

Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.

– Я решительно ее ни в чем не могу винить, - начал он неторопливо, она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип.

Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать.

– По натуре своей, - продолжал Вихров, - это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами!

– Это так, верно, - согласился Живин.

– Эти отношения, - развивал Вихров далее свою мысль, - она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого - тоже негодяй, третьего - и тот негодяй.

– То есть это и ты негодяй против нее?
– спросил Живин.

– И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине.