Люди сороковых годов

– Что это, друг мой, ты такая расстроенная?

– Так!
– отвечала она ему с досадой.

Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.

– Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.

С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.

– Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату.

Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате.

– Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш.

Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.

– Что такое с вами: вы больны и изнурены!
– воскликнул он.

– Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела.

– Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота!

– Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев.
– А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь?

– Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.

– Открыли там какое-то общество Петрашевского [90] , все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит.

– Мне?
– спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность.

– Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь!

– Черт знает что такое!
– произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями.

– Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари.

– К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?

– Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!

– К Абрееву разве ехать?
– продолжал Вихров.

– Прекрасная мысль, - подхватила Мари.
– Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас.

– Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье.
– Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.

– И не говори уж лучше!
– сказала Мари взволнованным голосом.
– Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет!

– Кажется!
– отвечал ей с грустною усмешкою Вихров.
– Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву?

– Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа!

И Мари сходила и принесла адрес Абреева.

– Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие.

– Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов.

– Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно!
– сказал Вихров.

– Ах, пожалуйста, будь осторожен!
– подхватила Мари.
– И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению.

Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени".

– Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.

– Почему же мне дела нет?
– сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины.

– А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора.

– Ах, сделай милость, не было!
– воскликнул генерал.
– Как этих негодяев-блузников Каваньяк [91] расстреливал, так только животы у них летели по сторонам...

– А вот он за это и не усидит!

– Посмотрим!
– говорил генерал.

– Не усидит!
– повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату.

Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он.

Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния.

Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.

Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.

– Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге?

– Сегодня только приехал.