Люди сороковых годов

– Не угодно ли вам записывать судебно-медицинский осмотр, - сказал маленький доктор, обращаясь к нему с важностью.
– Ну, смотрите и вы хорошенько!
– прибавил он мужикам уже строго.

Вихров сел и приготовился записывать.

– На теменных костях, - начал доктор громко, как бы диктуя и в то же время касаясь головы трупа, - большой пролом, как бы сделанный твердым и тупым орудием. Смотрите!
– обратился он к понятым.

Некоторые из них, а в том числе и корявый мужик, подошли, посмотрели и отошли.

– А это штука еще лучше!
– произнес доктор как бы про себя и потом снова задиктовал: - Правое ухо до половины оторвано; на шее - три пятна с явными признаками подтеков крови; на груди переломлено и вогнуто вниз два ребра; повреждены легкие и сердце. Внутренности и вскрывать нечего. Смерть прямо от этого и последовала, - видите все это?

Понятые молчали. Высокий мужик как будто бы хотел что-то возразить, но, кажется, не посмел.

– Теперь надобно мужа и домашних привести, чтобы они видели.

Вихров велел.

Те пришли, за исключением девки-работницы. Парень явно трепетал всем телом.

– Видите!
– сказал доктор и показал им голову.
– Видите!
– и он указал на отодранное ухо.
– И вот эти маленькие дырки в полтора вершка величины; ну, и подпишитесь ко всему этому!
– прибавил он, показывая на осмотр, написанный Вихровым.

Тот начал читать бумагу громко и внятно.

Парень стоял все время, отвернувшись от трупа, и, кажется, даже старался не слышать того, что читают. Доктор непременно потребовал, чтобы все мужики дали правые руки для доверия в рукоприкладстве тому же корявому мужику: он, кроме важности, был, как видно, и большой формалист в службе.

– Как бы мне, ваше высокородие, и за это чего не было?
– спросил мужик Вихрова.

– Нет, за это ничего не будет, - успокоил его тот.

Доктор между тем потребовал себе воды; с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе руки, снял с себя фартук, уложил все свои инструменты в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только с ним и, сев в свой тарантасик, сейчас уехал.

По отъезде его труп надобно было снова снести на кладбище и зарыть в могилу.

– Ну, положите, братцы, в гроб покойницу и снесите ее в село, - сказал было Вихров понятым; но те решительно возопияли против того.

– Помилуйте, ваше высокоблагородие, - заговорили они все в один голос, - и то уж мы с ними намаялись: тот раз по их делу таскали-таскали, теперь тоже требуют.

– Пусть сами они свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! присовокупил и корявый мужик.

– Да я, пожалуй, свезу, - отвечал старик-отец, кидая вокруг себя какой-то беспокойный взор.
– Подсобите хоть положить-то ее, - прибавил он понятым.

– Да это подсобим, - отвечал корявый мужик и пошел, впрочем, один только подсоблять старику.

Через несколько минут Вихров увидал, что они вдвоем поставили гроб на старую тележонку, запрягли в нее лошадь, и потом старикашка-отец что есть духу погнал с ним в село.

VII УБИЙЦА

Тем же днем Вихров начал и следствие. Прежние понятые, чтобы их не спросили другой раз, разбежались. Он позвал других и пригласил священника для привода их к присяге. Священник пришел в ужасно измятой, но новой рясе и с головой, для франтовства намоченной квасом. Он был очень широколиц и с какой-то необыкновенно добродушной физиогномией. Мужиков сошлось человек двенадцать.

– Внушите им, батюшка, чтобы они говорили правду, и потрудитесь их привести к присяге!
– проговорил Вихров.

Священник разложил на столе евангелие, надел епитрахиль и начал каким-то неестественным голосом:

– Вы теперь должны показывать правду, потому что, ежели покажете неправду, то будете наказаны и лишены навеки царствия небесного, а ежели покажете правду, то бог вас наградит, и должны вы показать, не утаивая, потому что утаить, все равно, что и солгать! Ну, сложите теперь крестом персты ваши и поднимите ваши руки!

Мужики неуклюже сложили руки крестом и подняли их.

– Говорите за мной!
– произнес священник и зачитал: - "Обещаюсь и клянусь!"

Мужики что-то такое бормотали за ним.

– Ну, целуйте теперь евангелие!

Мужики все перецеловали евангелие.

Священник снял епитрахиль, завернул в ней евангелие и хотел было уйти.

– Посидите, батюшка, побудьте при следствии; я один тут, - остановил его Вихров.

– Хорошо-с, - отвечал священник и сел на лавку.

Вихров начал сразу спрашивать всех крестьян.

– Скажите, пожалуйста, как же Парфен Ермолаев жил с женою - дурно или хорошо?

– Да что, ваше высокоблагородие, - вызвался один из мужиков, самой обыкновенной наружности и охотник только, как видно, поговорить, - сказать тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.

– Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?

– Это где же видать!
– произнес как бы с некоторою печалью мужик с обыкновенною физиогномией.

– Я, судырь, видел, - отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех, и при этом даже вышел несколько вперед.

– Что же ты видел, дедушка?
– спросил его Вихров.

– Видел я, судырь, то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца нашего, а он ее и бьет тут... отнял от бадьи веревку-то, да с железом-то веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: "Что, я говорю, ты, пес эдакий, делаешь!", а он и меня лаять начал... Вздорный мальчишка, скверный, не потаю, батюшка.

– Зачем таить!
– заметил ему священник.

– Не потаю; ты же вот говорил, что за правду бог наградит, а за ложь накажет.

– А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил?
– спросил Вихров прочих мужиков.

– Мы не видали, а что они несогласно жили, это слыхали, - отвечали все они единогласно.

– Да из чьего роду-то она шла?
– спросил священник.

– Да Марьи, судырь, вдовы дочка, изволите знать, - отвечал ему тот же старик.

– Из дому-то она небогатого шла; от этого, чай, и согласья-то у них не было, - проговорил священник, запуская руку в карман подрясника и вынимая оттуда новый бумажный платок носовой, тоже, как видно, взятый для франтовства.