Люди сороковых годов

Вихров посмотрел на него вопросительно.

– Они все ведь, - продолжал священник, - коли тесть и теща небогаты, к которым можно им в гости ездить и праздновать, так не очень жен-то уважают, и поколачивают.

– Это точно что: есть это, есть!..
– подтвердил и старик.
– А тут уж что-то и особенное маленько было, - прибавил он, внушительно мотнув головой.

– Что же особенное было?

– Что особенное? Все вон она знают!.. Что они молчат!
– проговорил старик, указывая на прочих мужиков.

– Что же, братцы, говорите, - отнесся к ним Вихров.

– Что, ваше высокородие, пустое он только болтает, - ответил мужик с обыкновенной наружностью.

– Нет, не пустое, не пустое!
– отозвался досадливо старик.

– Да что такое, говорите!
– прикрикнул уже Вихров.

– Да болтают, ваше высокородие, - отвечал мужик с обыкновенной наружностью, - что у них работница есть и что будто бы она там научила Парфенку это сделать.

– Были слухи об этом, были, - подтвердил и священник.

– Да ведь это, батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку, а и про священника, пожалуй, наболтают невесть чего, - возразил мужик с обыкновенной наружностью: он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин давать в обиду.

– Что рассказывать-то, сам парень-то болтал пьяный в кабаке о том, подхватил старик.

– Ну, мы это там увидим; расследую, - сказал ему Вихров.
– Позовите ко мне Парфена Ермолаева.

Ему скорее хотелось посмотреть и поговорить с самим убийцей, в преступлении которого он более уже не сомневался.

Парня ввел сотский.

– Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.

Священник встал, утерся своим бумажным платком и начал снова каким-то неестественным голосом:

– Ты, братец, должен покаяться, и если совершил этот грех, то ты тем только душу свою облегчишь, а хоть и будешь запираться, то никак тем казни не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.

– Я знать ничего не знаю, ваше благословение, - проговорил малый.

– Опять тебе повторяю: начальство все уж знает про тебя, а потому покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.

– Мне каяться, ваше благословение, не в чем.

– Расскажи ты мне, - начал Вихров, - весь последний день перед смертью жены: как и что ты делал, виделся ли с женой и что с ней говорил? Рассказывай все по порядку.

– Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.

– Очень просто. Ну, что делал поутру?

– Да теперь уж не помнится, ваше благородие.

– Ну, помнишь, однако, что завтракал?

– Завтракал.

– С женой?

– Со всем семейством.

– Потом?

– Потом я словно бы в лес уехал.

– Потом?

– Потом-с приехал, обедали.

– Ну, а виделся с женой?

– Виделся-с.

– О чем же ты говорил с ней?

– Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.

– Что ж она - пособила?

– Нету-тка.

– И что ж, ты за это забранил ее?

– Нет-с.

– Никогда ни за что ее не бранил?

– Нет-с, не бранил.

– Значит, жили душа в душу?

– Жили согласно мы-с!
– Парень при этом вздохнул.

– Стало быть, тебе жаль, что она умерла?

– Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, - прибавил он, смотря себе на руки.

– А как вы спали с ней - на одной постели?

– На одной, ваше благородие.

– Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?

– Да-с.

– А в эту ночь она с тобой тоже спала?

– Со мной-с!

– Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе; ну, когда она уходила, ты слышал это или нет?

– Нет, не слыхал, ваше благородие!
– говорил малый, и едва заметная краска пробежала по лицу его.

– Вот видишь, есть подозрение, братец, что жена твоя убита; не подозреваешь ли ты кого-нибудь?

– Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.

– Но как же, однако, она умерла там?

– Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!

– Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена, грудь прошиблена, ухо оторвано, - ведь это кто-нибудь сделал же?

– Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.

– Ты думаешь так?

– Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.

– А кто же, злодей, это с ней сделал?
– вскричал вдруг Вихров бешеным голосом, вскочив перед парнем и показывая рукой себе на горло - как душат человека.

Голос его так был страшен в эти минуты, что священник даже вскочил с лавки и проговорил:

– Ой, господи помилуй!

Парень затрясся и побледнел.

– Говори, злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, - ревел между тем Вихров.

Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.

– Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! проговорил он.

– А коли твой, так и прекрасно, - сказал Вихров и сейчас записал его признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.

– Давно бы так надо, чем запираться-то, - говорил тот с укором парню.

Последний все стоял на коленях и плакал.

Вихров сказал ему, чтобы он встал, посадил его на лавку и велел ему подать воды выпить.

Малый выпил воды и потер себе грудь.

– Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, - проговорил он.

– Еще бы, - сказал Вихров.
– Ты мне должен все рассказать по этому делу.

– Все, ваше высокородие, расскажу.

– Как же ты убил ее?
– спросил Вихров.

– Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее душить.